Добравшись до дому, разморенный жарой, он поначалу и не помышлял об этюднике. И вообще, идти вечером к Оле не хотелось. Чего проще, казалось бы: выбросить из головы, забыть и наплевать. Но, повалявшись с часок, от нечего делать взял картонку и за час с небольшим, ни о чем не думая, «намурзипьничал» на голубом фоне белый корабль с алыми парусами и огромное, золотистое, пышущее лучами солнце. Но какая получилась вода! Когда Серега отсел от картонки, то не поверил своим глазам — неужели у него вышло? Хотя эта вода не походила на ту, что он видел в галерее Айвазовского, но все же она — жила. Где-то Серега поймал тот хват кисти, тот размер мазка, который был нужен. Блики, которые рассыпало по воде изображенное на картонке солнце, отражение корабля и его парусов получились такими зыбкими и неуловимо колышущимися, бегущими и мерцающими, что дух захватило. И корабль сделан лихо: тоже немного зыбкий, полупризрачный, без каких-либо четких деталей, но движущийся, а не взросший в море. Эх, какой же пылающе-алый тон вышел у парусов! А корпус корабля — прямо символ неземной чистоты — так и светился лилейно-белым, чуть серебристым светом… В небе Сереге дьявольски удался переход от сверкающего, обжигающего, белого, как раскаленный металл, сияния в центре солнца до сгущающейся синевы у горизонта…
«Жалко, — сидя на чурбачке, вспоминал Сере га, — очень жалко…»
Вечером он отнес подсохшую картонку Оле. Та вообще-то не очень его дожидалась — собиралась на танцы в горсад. Но когда он пришел и показал, что получилось, танцы пошли побоку. Конечно, не Бог весть какая честь получить похвалу от шоколадной девочки и слова хозяйки-боцманши, что «я б ту картину за сто рублей продала», не очень ободряли, но все же Серега был доволен, а потому не отказался и от «Кавказа», налитого в граненый стакан…
Все стало проще, забавней и смешней. Потом была ночь, веселая, бесстыжая, с кроватным скрипом, визгом и хохотом. Бес или зеленый змий, вселившись в Серегу, на какое-то время сделал его неистовым любителем шоколада. Он мало говорил, только рычал и пожирал этот шоколад, но его не убывало. Дверь во двор была открыта, прохлада вливалась в дом сквозь колышущееся марлевое полотнище, защищавшее комнату от мух, но все равно было жарко и душно, и пот лил градом, и шоколад таял и делался липким. Казалось, пора устать и остыть, но приторная сладость, вроде бы уже надоевшая, опять начинала тянуть к себе, и опять он влипал в упругую, качающуюся трясину, теряя все представления о времени и пространстве…
«Жалко, — еще раз подумал Серега, — не стоит она этих парусов…»
Утром было тошно, и болела голова. Серега сбежал пораньше, назначив свидание, хотя уже знал, что не явится. На автобусе он укатил в Симферополь, а оттуда в Москву.
ОЗАРЕНИЕ
Покамест тоже пятница, 13.10.1989 г.
Одной беломорины оказалось мало. Зажигая новую, Серега лихорадочно вспоминал, как были сделаны «Алые паруса». Выходило, что он этого не помнит. Само собой как-то вышло, а как именно — черт его знает! Весь тот день запомнился, а как получились «Паруса» — нет. Это, значит, все, потерял, не найдешь.
У калитки кто-то натужно закашлялся, постучался. Серега встал с чурбачка, открыл. Пришел Гоша, мыслитель и поэт-алкоголик, ранее судимый, трижды холостой, человек бывалый и необычный.
— Долг принес, — сказал он вместо «здрасьте», и это было удивительно. Еще более неожиданным оказалось другое. Гоша был «ни в одном глазу».
Принес он десятку. Обычно, если Гоша брал в долг, то отдавал его не скоро, а то и совсем не отдавал. Если же отдавал, то уже назавтра брал снова.
— Ты, Серый, не думай, — кашлянул Гоша, — я — все, не пью. И не наливай — не буду.
— Ну, тогда покурим?
— Это можно. А пить — все, завязал наглухо.
— Врачи посоветовали?
— Я уж забыл, когда был у них. И не пойду, лучше так сдохну. Они же вредители все и шарлатаны. Горького отравили, Куйбышева… И меня отравят.
— А тебя за что?
— За все хорошее. Вот пока пил, травился сам — не отравили бы. А теперь отравят. Это точно.
— Так чего ж ты пить бросил?
— В знак протеста. Водка подорожала, сахар — по талонам, а воровать не могу, разучился. Никаких барыг обашлять на желаю. И перестройку финансировать не буду. Пусть сосут… сахар!
— А если цену снизят? Опять пить будешь?
— Подумаю. Если капитализм будет — не буду, лучше в партизаны уйду. А если Сталина восстановят — тогда, может, и выпью на радостях.