– Ты ничего не говоришь, Феникс, – произнес Роман в ее раскрытые губы и принялся изощренно ласкать их. – Скажи что-нибудь.
– Не надо… останавливаться.
Он гортанно засмеялся:
– Я же обещал, что не сделаю этого, если ты не захочешь.
Его пальцы скользнули меж ее бедрами, пробираясь в потайные глубины ее горячей, набухшей плоти.
– Почему? – Феникс выгнулась от растущего напряжения, по ее телу прошла волнами дрожь.
– Ты не сказал, почему именно я. Или таких женщин много? – Она что, чокнулась? Что ее дернуло задать ему такой сумасшедший вопрос?
Его дыхание пощипывало ей ухо.
– Ты хочешь, чтобы я сказал: да, у меня такое случается со многими женщинами.
– Мы же чужие.
– Разве? Не помню, чтобы какая-нибудь женщина вызывала у меня подобные чувства.
Если ты ему поверишь, значит, правы те, кто считает тебя дурочкой.
— Ты меня не знаешь.
– Я узнаю тебя. Я узнаю тебя так, как если бы твоя кожа была моей, Ви Джи. И я заставлю тебя чувствовать, как моя кожа скользит по твоей, даже если мы будем на разных концах света.
Почему?
Она услышала скрежет расстегивающейся молнии на его джинсах. Еще через секунду его член уперся ей в живот, желая той бесконечной глубины, которую он ей обещал.
Он целовал ее, заполняя языком ее рот и обхватив руками ее лицо, чтобы удержать его под напором яростной атаки.
Может быть, это и было то блаженство, тот экстаз, о котором говорила Эйприл, который она открыла и с которым не хотела расставаться.
– Боже, какая ты сексуальная, – отстранившись, прошептал Роман. ~ Я хочу раствориться в тебе. Я хочу, чтобы ты забыла, кто ты и где ты находишься, и быть там вместе с тобой. Раскройся мне навстречу.
Произнося эти слова, он искал то, о чем просил, нетерпеливо скользя членом меж ее бедрами, по ее влажной, жаждущей ласки плоти.
Ее сердце затрепетало, как пойманная птица. Желание, спрятанное в глубине ее существа, призывало ее сделать так, как он просит: скинуть джинсы и обвить ногами его тонкую талию, пронзить себя его силой.
Он стягивал с нее джинсы, снова покусывая ей губы и сжимая грудь нежным, но сводящим с ума движением. Ее руки нашли его ягодицы. Твердая мускулистая плоть. – Давай, – прошептал он. – Помоги мне.
Помочь ему. Помочь ему связать себя с ним. Помочь ему заручиться ее доверием.
Феникс окаменела.
Роман тут же замер. Держа одну руку на ее груди, а другую – на бедре, он стоял как статуя; воздух в комнате с каждой секундой становился все холоднее. Еще одна вспышка молнии разорвала небо. На этот раз гром прогремел почти сразу же.
Она вобрала в себя холод комнаты, и с этим холодом та часть ее существа, которая никогда раньше не прорывалась наружу таким образом, снова затихла. Пульс продолжал биться, но медленней, не так настойчиво.
Не произнеся ни слова, Роман опустил руки. Он заправил рубашку в джинсы и застегнул их.
Жар обдал лицо и шею Феникс. Неловким движением она опустила свитер и натянула трусы и джинсы.
Роман поднял пистолет – она не слышала, как он упал – и молча заткнул его за пояс, после этого поглядел ей в лицо.
– Извини, – сказал од.
– Я тоже виновата.
– Виновата? – Он медленно застегнул рубашку. – Я сказал – извини, ты загораживаешь дверь.
– Ой, – она быстро отступила в сторону. – Прости.
Он вышел за дверь, и она услышала его слова:
– И пусть никто не говорит, что я не держу своего слова. Спокойной ночи.
Следующий раскат грома заглушил его шаги по лестнице.
Глава 9
Банный халат в красно-коричневую клетку, надетый на Дасти Миллере, когда-то принадлежал его деду: Дасти сам рассказал это Роману. Дасти был шестьдесят один год.
– А сколько же лет тогда халату? – спросил Роман.
Ответом ему был бесстрастный пристальный взгляд бледно-голубых глаз из-под кустистых белых бровей. Густые волосы на голове Дасти также белого цвета и подстрижены стандартным военным ежиком в дюйм длиной, – с этой стрижкой Дасти ходил с тех пор, как семнадцатилетним парнишкой ушел на флот.
– Сколько лет халату? – произнес Роман, растягиваясь на нелепом ковре цвета сливочного масла, который Дасти выбрал для своей гостиной. – Сколько лет этой штуке? Твоему дедуле сколько было, когда он умер?
– Тогда делали вещи на века.
– Ха! – Роман прикрыл глаза тыльной стороной ладони. – Тогда? Ты хочешь сказать, в восемнадцатом веке?
– Заткни свой чертов рот, – отрезал Дасти. – Ты собираешься говорить о деле?
Роман прикрыл глаза.
– Да, – проворчал Дасти, – или валяй рассказывай, почему ты будишь меня в два часа ночи, или убирай отсюда свою паршивую задницу. Я хочу выспаться.
– Мне что, нужно было заранее назначить встречу?
– Заткнись, я тебе сказал.
– Я устал. Мне нужно вздремнуть перед поездкой в Сиэтл.
– Ты доберешься до этих гомиков в общежитии за какие-то долбаные четверть часа. Конечно, тебе нужно вздремнуть. Последний раз тебя спрашиваю. Объяснись человеческим языком, или я вышвырну тебя отсюда – устал ты или нет.
– Я запутался, Дасти.
– Перестань нести херню. – Дасти закашлялся и пожаловался: – Такой кашель, что можно подумать, я курил.
– Ты курил сорок пять лет и бросил два года назад. Ты простудился. Это случается – кури не кури. А ты мне, кажется, говорил, что и ругаться тоже бросил.
– Бросил. Но иногда срывается с языка. Бее мы люди.
Просто я погряз в этой спокойной жизни. Застоялся. Мне нужна встряска.
Роман раскинул в стороны руки и ноги и застонал.
Дасти мгновенно сдвинулся на краешек стула.
– Что с тобой? Ты болен?
– Возможно.
– Не приходи сюда больным: микробы же перелетают по воздуху. Я тебе это тысячу раз говорил.
Роман блаженно улыбнулся:
– Ни один микроб не осмелится усесться на эти твои штучки-дрючки. Более желтой комнаты я в жизни не видел.
– Мне нравится желтый. Я всегда говорил, что, когда выйду в отставку, меня будет окружать желтый цвет. Везде все желтое.
– Да, здесь все в твоем вкусе. – Он громко зевнул и почесал живот. По правде говоря, он чувствовал себя так, будто все его тело только что пинали ногами. С мужчинами такое случается от сексуального разочарования подобных размеров.
– Ты выглядишь нездоровым, – сказал Дасти, вставая на ноги и показывая худые волосатые лодыжки в просвете между старинным банным халатом и до невозможности пушистыми тапочками в форме пестрых птичек. – Я дам тебе аспирина, а потом выкину тебя отсюда. Не обижайся, но у меня много других забот.
– Я не болен. Меня опустили.
Дасти положил ногу на ногу:
– Когда тебе это сказал Насти Феррито, ты попытался его убить.
– И убил бы, не помешай ты мне. Только он сказал, что я опустился, а не меня «опустили».
– Ты чем-то расстроен, Роман?
– Какой ты наблюдательный! Меня опустили. Опустили в сексе. Как будто в самый нужный момент не находишь чего-то такого, без чего не можешь обойтись. Ты, конечно, может, уже не помнишь этого ощущения, но…
Роман почувствовал удар ногой, крепкой, несмотря на мягкую подошву птичек.
– Не смей так говорить у меня в доме. Роман поднял руки вверх:
– Извини, я забыл, что у тебя открылось второе дыхание. Я пришел к тебе за сочувствием, понятно? Я пришел потому что знал, – мне от этого будет лучше. Клянусь тебе, Дасти, что я не отступлюсь от того, что начал, потому что не могу этого сделать. Мы оба знаем почему. Но чем глубже я в это ввязываюсь, тем противнее мне становится. И мне кажется, что я встретил особу, которая может оказаться лучшим, что у меня в жизни было, – если не окажется, что она смертельно больна той же болезнью, которая убила Эйприл.
Дасти еще раз восторженно пнул его ногой. Морщась от боли, Роман взглянул на своего друга и увидел, что его сонливое настроение как рукой сняло.