«Пусть все кончится, наконец», — решил он.
Он вспомнил жену, вспомнил, как ее звали. Эвилин. Ну конечно же, Эвилин. Его Эвилин, веселая, живая, яркая. Что он сделал для нее? Ничего. Наслаждался — и только, и она от него ушла. Он ничего не давал ей взамен — ни веселья, ни наслаждения, ни ласки, ни уюта. Скучное, понурое, унылое существо.
«Если я выживу, — подумал он, — я вернусь. Я вернусь и сделаю ее самой счастливой».
Вспомнил мать. Вспомнил отца. Мать — некрасивая, слишком набожная, отец — ленивый и злой. Все считали, что отец его пьяница, потому что мать часто ходила с побоями, но на самом же деле они регулярно дрались потому, что мать была редкой свиньей, а отец зарабатывал мало денег. Отец был сильнее, и Себастиан часто прятался от него, в гневе тот не разбирал, кого лупить, а мать — мать могла подсунуть под горячую руку мужа и собственного сына. А еще мать любила «лечить» отца заговорами, что бесило его еще больше, чем грязь в доме.
У него было не самое лучшее детство.
Скрипнула дверь. Нет, Энни не собиралась умирать, она пришла — из плоти и крови.
— Им ничего не достанется, — ровно и тихо сказала она. — Мои сокровища им не достанутся.
Она села рядом, отогнав возмущающихся кур, и погладила Себастиана по голове.
— Мы тоже скоро с вами уйдем. Не бойтесь, вам больно не будет.
Куры, посовещавшись, стали выбираться на улицу через открытую дверь.
— Я не хочу, — возразил Себастиан. — И знаете… я не тот, за кого вы меня принимаете.
— В этом уже нет никакой разницы, — пожала плечами Энни.
Себастиан посмотрел на нее и понял, кого она ему напоминает. Себя самого. Серая, невзрачная, бесконечно несчастная… только по собственной воле.
Наверное, в какой-то момент лимит ее страданий перемкнул что-то в ее голове, и обычная деревенская женщина повредилась умом. Кем она себя возомнила? Всеми теми, кого она перед ним представляла? Творцом какого-то мира? Гением, непризнанным гением? Все может быть, а возможно, она всегда была не в себе и, оставшись одна, совершенно сошла с ума, не в силах справиться ни с разваливающимся хозяйством, ни с собственным разумом…
Себастиану стало ее даже жаль. Он подумал, что, вероятно, с ней он был бы даже счастливее, чем с Эвилин. Противоположности всего лишь притягиваются, но кто сказал, что они остаются так бесконечно? Пламя быстро выжигает бензин, и водой пожар не потушишь…
Себастиан принюхался.
— Что это?
— Адский огонь.
Себастиан улыбнулся.
— Заклинание?
— Нет. Просто адский огонь. Он пожрет мою тайную комнату, а потом все, что находится рядом. Такой вот конец. И мои рукописи тоже. И нас.
До Себастиана наконец-то дошло. Эта умалишенная подожгла дом. Дом в огне.
— Энни, Энни… — задыхаясь, начал он. — Не надо. Давайте мы просто уйдем. Как вы и хотели. Только помогите мне.
— Хорошо, — покорно согласилась Энни. Она улыбнулась, убрала с лица грязную свалявшуюся прядь. Себастиан подумал, а помнит ли она, что он пытался ее убить. — Вот, выпейте.
Он достала что-то из кармана своего балахона.
— Я не хочу.
— Знаю, — кивнула Энни. — Это слабый раствор кислоты. Я поила им вас, чтобы вы не кричали. Понимаете, когда приезжали те люди из банка… Я не хотела их впускать, но они мне грозились полицией. А я не могла оставить вас. И я поила вас, чтобы вы не могли говорить. Иначе они могли вас услышать. Мне не хотелось затыкать вам рот, это было бы слишком жестоко. И теперь вам придется выпить это снова, потому что я знаю — вы будете очень кричать, когда до вас доберется адское пламя.
— Энни, — тихо и убедительно сказал Себастиан, — Энни, это не выход. Вы же добились моей любви. Почему вы хотите теперь все разрушить?
— Потому что вы должны умереть.
Она поднесла скляночку к его губам.
— Пейте.
Себастиан думал.
— Пейте, пейте… Куры уже почти все ушли, видите? Они чувствуют близкую смерть. Но мы же не куры, мы люди. Мы достойно примем свой конец. Без криков, без воплей.
— А вы?
Энни улыбнулась. Было в этой улыбке что-то такое отчаянно-беззащитное, что Себастиан понял — нет, он не должен позволить ей умереть.
Она просто несчастная сумасшедшая. Опасная, как ядовитая змея, но ведь змея не виновата в том, что не может реагировать на внешний мир иначе. Она живет, как может, и Энни живет, как умеет, справляясь с тем, что ее радует или раздражает, доставляет ей радость или причиняет боль.
— Вы разве сможете не кричать?
— Не смогу, — призналась она. — Но вы должны умереть достойно.