Да, она была хороша собой, и была бы хороша необыкновенно, если бы не слишком тонкие губы. У нее были темные глаза, светлые волосы и медовая кожа. Парные ямочки полумесяцами спускались по загорелым щекам к скорбному рту. К черному костюму она выбрала блузку с оборками. Руками в черных перчатках она накрыла лежавшую у нее на коленях книгу. Ему показалось, что эта обложка цвета пламени и сажи ему известна. Знакомство произошло по сценарию, банальному до совершенства.
Они обменялись взглядом цивилизованного неодобрения, когда трое американских детишек стали выбрасывать из чемоданов брюки и свитера в поисках каких-то глупейшим образом забытых вещей (пачки комиксов, которые вместе с мокрыми полотенцами уже успели перейти в ведение проворной гостиничной горничной). Заметив суровый взгляд Арманды, один из взрослых отозвался гримасой добродушной беспомощности. Кондуктор стал проверять билеты.
Хью, слегка склонив голову набок, рад был убедиться, что оказался прав — это действительно было бумажное издание «Силуэтов в золотом окне».
— Одна из наших, — сказал Хью, указывая кивком на томик, все еще лежавший у нее на коленях.
Она взглянула на книгу, словно ожидая от нее объяснений. Юбка у нее была очень короткая.
— Я хочу сказать, — продолжал он, — что работаю как раз в этом издательстве. Американском, выпустившем эту книгу в твердой обложке. Нравится она вам?
Она отвечала ему на беглом, хотя и деланном английском, что терпеть не может сюрреалистических романов поэтического свойства. Ей нужен грубый реализм, отражающий наше время. Ей нравятся книги про насилие и восточную мудрость. А что, дальше интереснее?
— Ну, там есть довольно драматическая сцена в вилле на Ривьере, когда маленькая девочка, дочь рассказчика…
— Джун.
— Да, Джун, она поджигает свой кукольный дом, и вся вилла сгорает; насилия там, правда, маловато; все это довольно символично, величественно, и в то же время, как заявлено на суперобложке — по крайней мере в нашем первом издании, — не лишено некоей странной прелести. А обложку делал знаменитый Поль Плам.
Она, конечно, ее осилит, даже если скучно, потому что каждое дело в жизни надо доводить до конца; вот, например, над Виттом, где у них дом, chalet de luxe,[4] никак не могут достроить новую дорогу, и приходится каждый раз пешком тащиться до канатки на Дракониту. Это «Горящее окно», или как там оно называется, ей только накануне подарила на день рождения (ей исполнилось двадцать три) падчерица писателя, он ее, наверное…
— Джулия.
— Да. Зимой мы вместе с Джулией преподавали в Тессине в школе для девочек-иностранок. Отчим Джулии как раз развелся с ее матерью, — как он ее, бедную, мучал. Что преподавали? Ну, ритмику, гимнастику и все такое.
К этому времени Хью перешел с этим новым неотразимым персонажем на французский, который он знал по крайней мере не хуже, чем незнакомка — английский. Она предложила ему отгадать, откуда она родом, и он предположил, что из Дании или Голландии. Нет, ее отец — бельгиец, он был архитектор и прошлым летом погиб при сносе одной известной гостиницы на вышедшем из употребления курорте. А мать родилась в России, в очень аристократической семье, которая, конечно, страшно пострадала от революции. Нравится ему работа? Не трудно немножко опустить эту штору? Похороны солнца. Это что, пословица? Нет, это он сейчас придумал. В дневнике, который Хью то вел, то бросал, он записал этой ночью в Версексе:
«В поезде разговорился с девушкой. Прелестные загорелые голые ноги в золотистых сандалиях. Как школьник, охвачен безумным желанием. Романтическое смятение, какого никогда не испытывал. Арманда Шамар. La particule aurait juré avec la dernière syllabe de mon prénom.[5] «Шамар» в значении «веер из павлиньих перьев», встречается, кажется, у Байрона в одном очень возвышенном восточном пассаже.{12} Пленительная развитость и в то же время чудная наивность. Дача над Виттом, построенная отцом. Если окажетесь в наших parages.[6] Спросила, нравится ли мне моя работа. Работа! Я ответил: «Спроси, не что я делаю, а что могу делать, спроси, красавица, подобная закату солнца сквозь полупрозрачную черную ткань. Я могу за три минуты выучить страницу телефонной книги, но не помню собственного телефонного номера. Я могу слагать вирши, такие же новые и необычные, как ты, и каких не будет еще триста лет, но не напечатал ни одного стихотворения, кроме какой-то юношеской чепухи. Играя на теннисных кортах отцовской школы, я изобрел потрясающий прием подачи — тягучий резаный удар, но выдыхаюсь после одного гейма. Чернилами и акварелью я могу нарисовать непревзойденной призрачности озеро с отражением всех райских гор, но не умею изобразить лодки, моста, паники людей в горящих окнах пламовой виллы. Я преподавал французский в американских школах, но так и не избавился от канадского акцента моей матери, который мне явственен, когда я шепчу на этом языке: «Ouvre ta robe, Déjanire,[7] и я взойду sur mon bûcher».[8] Я могу на дюйм подняться над землей и десять секунд удерживаться, но не залезу на яблоню. У меня есть степень доктора философии, но я не знаю немецкого. Я полюбил тебя, но ничего предпринимать не стану. Короче говоря, я круглый гений». По совпадению, достойному другого гения, его падчерица подарила ей книгу. Джулия Мур, конечно, забыла, что года два назад была моею. И мать, и дочь — заядлые путешественницы. Они были в Китае и на Кубе и в других диких и унылых странах, и доброжелательно-критически отзываются о разных необычных и прелестных людях, с которыми там подружились. Parlez moi de son[9] отчим. Он très fasciste?[10] Не могла понять, почему я назвал левачество госпожи R. данью расхожей буржуазной моде. Mais au contraire,[11] и мать, и дочь обожают радикалов! Ну, сказал я, господин R., lui[12] невосприимчив к политике. Моя прелесть решила, что это его беда. Сливочная шейка с маленьким золотым крестиком и grain de beauté.[13] Стройна, спортивна, смертоносна!»
10
Несмотря на обращенный к самому себе ласковый упрек, кое-что он все-таки предпринял. Он написал ей письмецо из роскошного отеля Версекс-Палас, где
«через несколько минут иду на коктейль с нашим достославным писателем, чья лучшая книга Вам не нравится. Позволите ли навестить Вас, скажем, четвертого, в среду? Потому что скоро я перееду в отель Аскот в Вашем Витте, где, говорят, даже летом можно чудно кататься на лыжах. С другой стороны, главная цель моего пребывания тут — выяснить, когда старый, негодяй закончит книгу. Странно сейчас вспоминать, с каким нетерпением еще позавчера я чаял увидеть наконец Великого Человека во плоти».