— Само-собой. Съ этимъ-то я къ вамъ и подъѣзжаю. Мы покупаемъ и муку Нестле для подкармливанія дѣтей, манную крупу даемъ. А то вѣдь жеваннымъ чернымъ хлѣбомъ кормятъ. Дѣло благое.
— Что-жъ, пять рублей извольте… — проговорилъ Самоплясовъ и полѣзъ въ кошелекъ.
— Что вы, что вы! Въ тридцать копѣекъ штука сигары курите, а сами пять рублей, — оборвала его акушерка.
— У меня и въ полтину есть, — похвастался Самоплясовъ.
— Вотъ видите… Я разсчитывала васъ подковать по крайней мѣрѣ на двадцать пять рублей.
— Это бабамъ-то на пеленки? Да что-жъ такъ много?
— Не на однѣ пеленки. Мы шерстяныхъ одѣялецъ купимъ.
Самоплясовъ жался.
— Ну, десять рублей извольте.
— Да что ты торгуешься-то! — закричалъ на него лѣсничій. — Вынимай да и давай двадцать пять рублей. А то звонишь языкомъ, что пріѣхалъ въ память отца доброе дѣло сдѣлать для односельчанъ, а самъ на двадцати пяти рубляхъ упираешься.
— А сколько я прокормилъ-то вчера! Все село пило и ѣло. Изъ сосѣднихъ деревень приходили.
— Давай, давай даже тридцать рублей. Прикладывай къ этому десятирублевому золотому еще двадцать рублей, — стоялъ на своемъ лѣсничій. — Вѣдь благодѣтелемъ и просвѣтителемъ сюда пріѣхалъ.
— Для просвѣщенія я всегда готовъ, чтобы сѣрость искоренить. А это какое-же просвѣщеніе! На пеленки.
Самоплясовъ все таки выложилъ передъ акушеркой три десятирублевыхъ золотыхъ.
— Спасибо вамъ! — сказала та, взявъ деньги, встала изъ-за стола и начала собираться уѣзжать, стуча по комнатѣ сапогами и надѣвая на голову свою сѣрую барашковую шапку. — Слушайте… Я не знала, что вы такой жадный. Какіе капиталы отъ отца получили, а сами хотѣли на пяти рубляхъ отъѣхать, — прибавила она, прощаясь съ Самоплясовымъ и лѣсничимъ.
Только-что акушерка уѣхала, Самоплясова сталъ вызывать къ себѣ въ комнату Холмогоровъ.
— Что тебѣ? — раздраженно закричалъ Самоплясовъ. — Говори!
— Не могу-же я при постороннихъ срамиться! Вѣдь ты будешь ругаться, дерзничать, — отвѣчалъ изъ-за двери Холмогоровъ.
— Самъ-то ты первый ругатель и есть. Вдругъ давеча хозяина свиньей при дамѣ назвалъ… Безстыдникъ… — пробормоталъ Самоплясовъ и вошелъ въ комнату Холмогорова.
Холмогоровъ въ шубейкѣ, въ валенкахъ и въ военной фуражкѣ сидѣлъ на кровати. Передъ нимъ лежалъ на полу обвязанный веревкой его тощій чемоданъ.
— Я сейчасъ уѣзжаю. Тетка твоя наняла для меня крестьянскую подводу до станціи за полтора рубля, — спокойно сказалъ Холмогоровъ. — Такъ вотъ дай мнѣ денегъ на проѣздъ въ Петербургъ. Я не милости для себя прошу, а должнаго себѣ требую. Если ты завезъ меня сюда въ эту трущобу, такъ обязанъ и вывезти обратно. Понимаешь: не милости.
— Такъ вѣдь ты говоришь, что ты гостемъ сюда пріѣхалъ, а не адьютантомъ, — заупрямился Самоплясовъ. — Странно требовать, чтобъ хозяинъ отвозилъ своихъ гостей обратно. До станціи — изволь, я тебя довезу, а ужъ по чугункѣ ѣзжай на свои. До станціи гостей довозятъ. Это точно.
— Да, я ѣхалъ сюда гостемъ. Но если у меня денегъ нѣтъ, если я вчера проигрался у тебя въ домѣ — ты обязанъ мнѣ дать на дорогу!
— Много-ли ты проиграть могъ! Что ты пустяки-то мелешь! Какіе-нибудь два-три рубля.
— Нѣтъ, восемь.
— Ври больше! Такихъ-то денегъ у тебя ужъ года три не бывало. Но у тебя часы есть. Ты можешь ихъ продать и на эти деньги ѣхать.
— Гдѣ-жъ ихъ здѣсь продать! Ты видѣлъ, что за дорогіе часы вчера давали только четыре рубля.
Самоплясовъ подмигнулъ ему.
— Видишь, какъ плохо ссориться съ человѣкомъ, который для тебя на манеръ благодѣтеля! — сказалъ онъ. — Кабы ты для меня — и я-бы для тебя… А ты носъ поднялъ, фордыбачить началъ. Гордость тебя одолѣла. Ну, да я не въ тебя. Вотъ тебѣ пятнадцать рублей. Тутъ тебѣ на лошадь, на мѣсто въ третьемъ классѣ и на пищу. Рубля два еще останется.
— Дай ужъ на второй классъ… А то, благородный человѣкъ и вдругъ въ третьемъ классѣ!.. — проговорилъ Холмогоровъ.
— Не торгуйся, не торгуйся. Благодари, что и такъ-то даютъ. Вотъ… бери…
Самоплясовъ подалъ ему деньги. Холмогоровъ взялъ деньги и укоризненно покачалъ головой.
— Ты не повѣришь, какъ мнѣ тебя хочется обругать, купчишку-самодура! Но простимся честь-честью. Прощай… Спасибо…
Холмогоровъ протянулъ ему руку. Они холодно простились. Черезъ пять минутъ онъ уѣхалъ.
XX
Самоплясову было жаль Холмогорова, что онъ уѣхалъ. Холмогоровъ все-таки тѣшилъ его даже своимъ переругиваніемъ съ нимъ. Теперь Самоплясову не съ кѣмъ было переругиваться, некѣмъ похвастаться передъ гостями.