недостаточно хороша
недотягиваешь
недостойна
недо
Ты стрела, которая замерла в воздухе, стрела, которая вроде как не убьет, не ранит и даже мимо не прилетит, – ведь она не летит, она обречена на обездвиженность. Ты – стрела, которой не суждено поразить цель. Но ты упрямишься, считая, что от цели тебя отделяет один шаг, забывая, что этот шаг распадется на половину, а половина на половину, и так до бесконечно ополовиненных половин, так что три балла до проходного, два балла до 90 распадаются на баллы и баллики, не оставляя тебе шанса пересечь финишную черту, но ты всё еще надеешься обойти правила, ведь тебе не нужно обходить всех – достаточно обойти одного, так что ты готовишь документы, встаешь в очередь, подлизываешься к начкуру, выжидая, когда же тот один вылетит.
И ты, конечно, можешь ему написать, что Ирина Михайловна готова принять его на консультацию и внеочередную пересдачу хвостов без комиссии. А можешь и не писать, ведь он всё равно вылетит, ведь это дело времени – того самого времени, которого у тебя нет, потому что ты уже знаешь, что путь к отчислению снова распадется на отрезки, пока не превратится в прямую, но ты не знаешь, что Никита Буянов найдет способ прекратить движение и стать стрелой, долетевшей до цели.
Никита Буянов трагически…
Никита Буянов трагически поступил в Академию.
Маска: молодая женщина
Ты одобряла брата, но убийство
Я совершил один. И упрекать
Электру невозможно.
– Ника, ответь, пожалуйста.
ника, ника, ника бескрылая, ника не улетит, пусть даже хочет, очень хочет улететь куда-нибудь, куда угодно – на балкон студии в центре Тбилиси пить саперави, отламывая кусочек горячей аджарской лодочки, на окраину Финки пополнять запасы лакрицы, Дима ее не выносит, мне же больше достанется, или в какую-нибудь хитрую Европу, например в Люксембург, чтобы сгонять еще и в Германию с Францией, запутавшись, где какой язык, потому что на границе говорят по-немецки, а формулы вежливости используют французские, интересно, что именно формулы вежливости, ведь прошлым летом я проездом бывала в Эстонии, и там молодые эстонцы русский не знают, зато матерятся только так, как у нас «факами» говорят уже, наверное. я помню, как мы пришли на центральный рынок прямо за вокзалом, а мясник с акцентом спросил, сколько нам ебануть, и улыбнулся еще так, приветливо, а я в ответ тоже улыбнулась и сказала, что ебануть можно немножко, грамм триста, это же на ужин (мясо, мясо, зачем я думаю о мясе, мамочки, стошнит, сейчас стошнит здесь же), я хотела с ним поболтать, но Димка тащил меня уже дальше на фудкорт вглубь рынка, рынка – так странно, что эти навороченные лофты с манго-шейками теперь называют рынками, а я ведь помню совсем другие, когда стоишь на картонке и меришь турецкие джинсы со стразами, а в просвет шторки видно других покупателей, и дядька напротив щурится и облизывает губы, а ты не прячешься, но думаешь со злорадством, что от мороза губы у него склеятся. даже в Москве «рынок» десять лет назад был Черкизоном, а теперь это Усачевский, где гранат по зернышку продают и зовут пробовать кухни стран мира, но ника не хочет пробовать кухни стран мира на рынке, ника хочет на рынки стран мира, но может поехать лишь в Стамбул – этот новый Сочи-2020, куда едут все те, кто, как и ника, не собирался проводить лето на курортах Черного моря
ника не улетит, как бы ни хотела улететь куда угодно подальше отсюда, как она придумала давно, еще в детстве, когда падала в обморок, притворялась, конечно, притворялась, подсмотрела в мультике, что так можно обратить на себя внимание, можно отвлечь, а можно и спрятаться, спрятаться от всего, от этого страшного, ведь нику всё еще мучит один и тот же сон, что она идет по дому, больше похожему на дворец, а вокруг разлито красное и она знает, что это кровь, но еще не знает чья, и ника зовет маму, зовет папу, но никто не отзывается, а двери закрыты, и она один на один с этим домом и страхом, что за ней никто не придет, как в том злом анекдоте, где сначала они пришли за евреями, потом за коммунистами, а меня из садика так никто и не забрал
нику не забрали из садика, нику приковали цепями к скале, так что ника не может двинуться с места, ника не может бежать, ника не может, не может, не может, не может, но ника должна, должна открыть глаза и сказать: да, это он, это мой брат никита, никита, никита, мой младший брат никита, который родился таким слабым, что не мог открыть глаза, прямо как я сейчас, и маме его не отдавали месяц, и он лежал там, в палате, весь утыканный трубками, а я смотрела и не верила, что он настоящий, потому что настоящие дети совсем не похожи на тех, которых показывали в телевизоре, таких пухлощеких пятимесячных новорожденных, потому что никто не покажет настоящего новорожденного – страшный, сморщенный комок, который фу, непонятно, а у мамы всё еще живот и я жду, когда же появится тот ребенок, который настоящий, как сейчас жду, когда мне покажут настоящего никиту. но это всегда и был настоящий никита, никита, никита, которого я помогала купать, а он смотрел на меня так, как никто и никогда больше не, как умеют смотреть только дети – совершенно абсолютно безгранично доверяя, так что ты, даже если и хочешь дернуть его за этот бесячий пальчик, ущипнуть, и уже тянешься, ведь папа папа папочка ушел из-за него, но натыкаешься на этот взгляд, и отводишь руку, и целуешь этот миленький маленький пальчичек, ведь вас всё равно трое, да, папа ушел, но пришел никита, и кто сказал, что теперь будет хуже, кто это сказал, сказала, сказала, конечно, это сказала она