Из нафталина высунул нос уже забытый историей мятежный генерал-путчист Богдан Гольяно-Выхинский. Несмотря на свои полные восемьдесят лет, он считал, что, восстановив в партии нормы марксистско-ленинской дисциплины и морали, можно поставить задачу обеспечить в процессе строительства материально-технической базы коммунизма ускоренное сближение и слияние советских наций и народностей в новую историческую общность — советский народ, и тогда пойдет процесс стирания граней между классами и группами общества, после чего страна выйдет на новые рубежи. Генерала осмотрели, снова одели в пижаму и увезли обратно в Кащенко. Прочих членов Директории, кто еще оставался жив, перевели в надзорные палаты.
Неполных десяти тысяч бойцов Ласкарису было достаточно, чтобы удержать основную часть центра Москвы, — кроме аракеляновской территории, само собой, где из них черно-панёвная бабья гвардия сделала бы то самое, что бог сделал с черепахой. Восемнадцать километров протяженности Садового кольца и кусок Петербургского шоссе до Сокола — это и было сейчас Византийской империей. Но, к сожалению для Ласкариса, только и всего. У него был кокаин и были деньги, но он понимал, что лишь как миропомазанник Божий сможет говорить на равных с народом, которому все равно какой царь, — лишь бы царь, а не манная каша.
Пожалуй, в его штабе и семье происходило событий больше всего, хотя это мало кому было видно. Менее всего это касалось его четверых «генералов», у которых боевые потери составляли от четырех до пяти процентов личного состава, иначе говоря, не менее четырехсот человек. Конечно, это не тысячи и тысячи, которые бывают на войне, но восполнить такую утрату было трудно, а противнику своего народа было не жаль, да и не вводил еще противник в бой свои элитные части. Ласкарис в первый раз в жизни немного психовал. Ляо или Манта могли бы его утешить, но они воевали не из высоких побуждений. Получалось, что из таковых побуждений воевал он один.
К тому же под Касимовом начали войну между собой две исламские группировки, и ни с одной нельзя было войти в союз: икариец был откровенно перчаткой на руке царя, ваххабиты же и вовсе играли только в свою пользу. Ладно, пока пусть бьют друг друга, но имелась опасность, что один из них победит.
…Сицилийский чартерный «боинг» привез из Тристеццы старшего сына. Младшего привезли из бывшего монастыря в бронемашине. Обоих вселили во все еще обстроенный новоделами Теремной дворец. Поблизости от них разместили нужных людей, возможного главу московского дворянства Елима Высокогорского, его троюродного или какого там брата, Эспера, почти наверняка будущего верховного референта по исламским вопросам. Здесь же разместились банкир Крутозыбков и главный контрразведчик Выродков. Всегда казалось Ласкарису, что слишком много он держит при себе паразитов, которые могут пригодиться только в качестве будущего московского правительства, а вот теперь получалось, что было их недопустимо мало.
Вазилис-Василий чувствовал себя хуже всех. Его оторвали от адриатической синевы и бросили в московскую слякоть, где без куртки и зонтика на улицу выйти нельзя. Василий начал казаться себе неким Гамлетом наизнанку: того отставили от трона тем, что матушка по новой выскочила замуж, а его, вдребезги больного Василия, насильно сажали на трон потому, что отец вовремя не женился по новой. Василий знал, что в ближайшие дни отец изменит российское правило наследования трона по старшинству, введет в России чисто византийское понятие «клирономья», κληρονομιά, которое недвусмысленно разрешит соправительство, и тогда наследование трона пойдет строго по нему. И быть ему, Василию, соправителем. Кажется, уже и монеты отец чеканить собрался с двумя портретами. То ли солиды, то ли, может, византины. Как ни назови, все одно народ рублями назовет. Целковый византин? Ну и похабщина. Ударение на первый слог.
Василий воспринимал человечество как толпу, годную в кино только для массовки, отдельных людей — как актеров, в крайнем случае годных на роли в эпизодах, самого себя — максимум в качестве актера, получающего «Оскара» за лучшую роль второго плана, — но и без этого лучше бы обойтись, а еще, а еще… Василий не знал, что еще. В главные герои он не годился, опасался он и того, что не годится по большому счету в режиссеры. Вот разве что в продюсеры. А отец упорно навязывал ему главную роль в эпопее.
Хоромы семнадцатого века его насмешили восточной дикостью, с одной стороны, и откровенным византийством, с другой. Он что-то понял в стремлении отца объявить Третий Рим — Вторым. По-гречески тут можно было говорить только с отцом да с братом, но говорить с ними ему ни на каком не хотелось. Отец не вылезал из государственных дел, брат-бездельник — из наушников, из которых несся такой хард-рок, что сидеть рядом с ним было тошно. К тому же в свои хоромы парень навез ровесников и ровесниц российского производства, своих и чужих любовниц и любовников, и от тамошней круглосуточной пляски сатиров и нимф дрожали потолки допетровских палат. Какие планы на будущее строил втайне Христофор — знал лишь он один, хотя зоркий Елим Павлович о чем-то начал догадываться, обнаружив, что все это промискуитетное ликование устроено более всего для отвлечения внимания: кто ж примет всерьез раздолбая?
Елим сошелся поближе с Арсением Юрьевским, единственным в стане византийца, кто имел отношение к сбежавшей династии, и убедился в худших подозрениях, узнав, что общая у Арсения с Христофором любовница Паллада Димитриади не только почти не пьет, но ведет досье на каждого члена веселой компании. Правда, из какого источника узнал об этом Арсений — оставалось загадкой. Тем временем оргия не прекращалась. Этому всему безобразию место бы в Потешном дворце, но в него Ласкарис переместил то, что только что было офисом фирмы в «доме Берии». Эспер Высокогорский получил там кабинет и вполне официально числился «главным референтом» по мусульманам России. Елим, которому отчего-то доверялось больше других, отныне заведовал всем кремлевским секретариатом. Электроникой бывшей фирмы, ныне правительства, занималась, ясное дело, Джасенка Илеш. В напарницы, и слепому ясно, что не только в напарницы, она выбрала себе ту самую горскую красавицу по имени Цинна, на которую так безнадежно запал Елим. Безнадежно ли? Смутный слух о ее не самой каменной нравственности князь Сан-Донато поймал и не намерен был отступать.
В Патриаршем дворце вместе со всем своим пока еще немногочисленным причтом разместился патриарх Солунский Досифей, явно претендующий на вакантное место Патриарха Всея Руси. Вполне законопослушные епископы Полихроний и Родопиан уже признали его главенство, ожидалось признание и со стороны большинства митрополитов. Крепкий, нестарый македонский мужик, едва ли настоящий грек, он искренне считал, что, оставив место патриарха тридцать лет назад пустым, царь его тем самым не ликвидировал и занять его в качестве местоблюстителя вправе любой из православных первоиерархов. В десятке имеющихся ныне патриархов он едва ли был последним, поскольку Салоники — все же второй в Греции по величине город, но руки относительно свободны были только у него. Уже тридцать первого августа в день памяти Иоанна V, патриарха Константинопольского, он отслужил божественную литургию в Успенском соборе и был удивлен большому количеству молящихся. Не того он ожидал в стране, не признававшей первенства среди равных патриарха Константинопольского, его божественного всесвятейшества архиепископа Константинопольского Каллиника VI. Но Досифей понимал, что нужен он Ласкарису ровно для миропомазания, а дальше могут и обратно в Грецию отослать.
Тимон чувствовал себя в осажденной крепости и не верил в преданность военачальников. Шубин таскал ему записки от царя, наверняка надиктованные братом-предиктором, и смысл их был всегда один: ничего не делать, войска использовать лишь в том случае, если Византия начнет покидать Москву или взрывать храмы и винно-водочные магазины. Референты провели экспертизу и дали заключение, что допускать коронацию Константина Ласкариса в Кремле опасно: крепость была покинута царским правительством, арестовать себя правительство не дало, и дипломатически становилось доказуемо право новой династии на престол. Но и по этому поводу царь приказал мозги не ломать, а отдыхать пока что. Как же, отдохнешь тут.