Перед ним сидела очень большая белка, с любопытством его разглядывала и никуда не спешила. Офеня был человек добрый, протянул ладонь: ручная придет, любая другая убежит. Не случилось ни того, ни другого, белка склонила голову набок, в глазах ее совершенно по-человечески читалось: «Псих ты, что ли?»
Белка была вовсе не похожа на привычных в русских лесах рыжехвостых красоток. Она была серая с проседью, размером с хорошего кота, — и это не считая хвоста, почти черного к кончику. К тому же она тут была не одна.
На поляне вокруг офени кружком сидело десятка два таких вот лапочек. Непуганых и весьма наглых. Так и просидели Артамон и компания белок, коих собралось тут больше, чем во всех романах писателя Клиффорда Саймака, с четверть часа. Потом белки интерес к офене потеряли и рванули прочь, в негустой кустарник. Он хотел вернуться в избу, обернулся. Но никакой избы не было и в помине, во все стороны стоял только смешанный лес и зеленела трава. Зеленела? Только что вокруг дома была поздняя осень, но пропал дом, пропала и осень, зато опять вернулись наглые белки.
Забегая вперед, скажем, что белок этих в здешнем краю оказалось невпроворот. Обозвал их кто-то «белки фаберже», да так и прилипло, потом отвалилось и слово «белка» — особенно когда кто-то из отселенных в здешние края антивеганов обнаружил, что на вкус они, как почти любой грызун, — то самое, что надо человеку, поставившему в жизни целью святое дело борьбы с вегетарианством.
В этом краю было почти все, как на Земле, только не было людей. Тут были звери — почти как на Земле, только вот почти, а не совсем. И звезды на небе были почти такие же, как на земном, только вот почти, а не вовсе такие же. У здешних лосей, в отличие от общероссийских, наличествовали передние зубы. У здешних бобров неизвестно почему имелись жабры, и они могли дышать под водой неделями. Здешний барсук был жвачным животным. Наконец, в здешних реках водился невозможный в пресной воде на земле морской конек — рыба опасно деликатесная, если у повара есть под рукой запас листьев инжира. А тут он и произрастал, и плодоносил. Побывавший здесь много позже по просьбе русского царя посол-ресторатор Доместико Долметчер рекомендовал категорически запретить и вывоз, и вылов гиппокампов без специальной лицензии, а за употребление их в пишу наказывать принудительными работами.
Но это было много позже. Первым наблюдением Артамона, когда он с трудом сумел из тех краев выбраться, стало сильное несовпадение времени суток в двух мирах — примерно часов на десять. И еще не совпадали с землею расстояния. Верста могла превратиться в две, а могла и в пятьсот локтей. И главное — если считать тот лес, в который угодил он к белкам на собеседование, Россией, и начать искать в этом мире еще что-нибудь, ну хоть какую-нибудь узнаваемую страну, ну хоть Сахару завалящую, ну хоть одно мухами засиженное Средиземное море — ничего этого тут не было. Тут была одна сплошная Россия, где, правда, не пахло русским духом, не было ни лукоморья, ни златой цепи на дубе, — хотя были кривоватые дубы, а вместо котов бегали в основном здоровенные белки. Довольно большие местные кошки, впрочем, отличались от простых тем, что имели на восемь зубов больше. Собак, строго говоря, не было вовсе, но что такое собака, как не волк, а этих тут было предостаточно.
Орехов тут было — завались, ягод тоже, да и грибов, имелись кое-какие фрукты — дикая вишня, терн. Хуже было с овощами: нашлись только щавель, редька, репа, чеснок, дикий мангольд, в котором не сразу опознали съедобного предка свеклы. Но ввозить сюда картофель и прочее Павел боялся.
Здесь не было реки Волги, — ее заменяла тощая, сложно извивающаяся речушка, по стечению обстоятельств однажды названная Сеструхой, что и закрепилось на карте. Воробей вброд ее не перешел бы, очевидно, но страус, — если б его сюда привели, — такое осилил бы. Чего здесь точно не было, так это перелетных птиц, и местные грачи вели себя так же, как местные вороны. Самой крупной птицей в здешнем краю была довольно редкая скопа, которую замечали над поверхностью воды, добывающую свой строго рыбный рацион. Неофициально Павел считал гербом этой земли именно двуглавую скопу, — однако не рассказал об этом никому, даже родному сыну.
Артамон, как и другие офени, сильно огорченные обнищанием некогда златотекущей Камаринской дороги, ведшей из таинственного Киммериона на Кимры, стал часто сбиваться с пути, надеясь все-таки найти еще какой-то островок заповедной Руси, которому сможет послужить. Да и то верно: еще при царе Горохе русский офеня, горе луковое, катясь, будто яблочко на блюдечке, понимая, что жизнь не малина, всегда ждал, что получит на орехи и увязнет по самые помидоры, будучи обвинен в околачивании груш, и, зная, что справиться с ним кому угодно проще пареной репы и что с осины не снимешь апельсина, все равно держал хвост морковкой.