Он подумал — и временно согласился. Временно потому, что не был уверен — справится ли. Но Ласкарис знал людей лучше и полагал, что справится.
Дел у византийца было невпроворот — и налаживать контакты своей церковной иерархии с местной, и устанавливать контакты с органами полиции и правопорядка, готовя страну к скорейшему восстановлению крепостного права с возвратом к формам эффективного рабовладения, и к репрессиям в отношении мусульман всех разновидностей, и к дипломатическим вопросам, и к зачистке остающихся сторонников прежней династии, и к восстановлению в стране правил византийского наследования, и к оборудованию порфировой комнаты…
А на дворе была полночь, день дефтера плавно перетекал в день трити, именно так и подумал по-гречески Ласкарис, отчаянно уставший от русского языка, или, чтобы понятнее было, перетекал день уторак в сриеду, день лунеди в мартеди, именно так сказали бы в Тристецце, хотя как там еще как-то по-истрорумынски было бы, он не помнил, тем более что это диалект очень сложный, и все это сейчас, когда Кремль лежал у его ног и предстояло бороться за процветание обновленной страны с восстановленной династией во главе, какое ему было дело до наречия, на котором говорит три сотни человек?
Зря будущий император не вспомнил о том, что своими руками угробил нынче куда больше трех сотен. Но он, как и любой простой наркобарон, полагал, что не надо трогать проблему, пока она тебя не трогает. Ему всего лишь хотелось спать в последний день метагейтниона, тьфу, надо переходить на российский календарь, восьмого месяца, проще сказать — августа.
Но это было в тот день, а сегодня на дворе стояло уже пятое сентября, первая неделя осеннего Симеона Столпника, и задолго до рассвета в небесах воссияло созвездие Северной Короны, иначе — аль-Факка, а в нем — звезда Гемма. Возможно, это была звезда Ласкариса. Но кто его знает, это ведь звезда хоть яркая, но двойная и, заметим, что очень важно — это звезда затменная.
И опять-таки напомним, что было холодно, сыро и все еще пыльно.
Оборотни и прочие сверхъестественные существа теснились в палатах дьяка Выродкова под Никольской башней. Набилось их сюда раз в пять более обычного — никому не хотелось шататься по разгромленному городу и попадаться под горячую руку. Отсутствовал разве что Барфи, который сидел тише мыши при исламском штабе вне Москвы, поскольку мусульманская война разразилась у Касимова, и ее подробности стали известны позже.
Многие ели. На этот раз Катерина Вовкодав, разделившись на четыре тела, кухарила: две ее части сосредоточенно следили за гречневой кашей в огромных кастрюлях, две — кашу по столам разносили. Один из двух престарелых Абрамовых мыл миски в корыте, другой, как обычно, сидел за столом дьяка и тихо чесал языком. Дьяк печально не знал куда руки деть, орехов ему никто не принес, не до того было, да и не всем они были разрешены; из безвредного и доступного у оборотней имелась только гречневая каша, по счастью, крупы в запасах Арсенала хранилось на годы, а вода была в колодце под Арсенальной башней.
Грустно бездельничал, подпирая стену, поделившийся на дюжину покрытых синяками тел Дмитрий. Ему до восстановления требовалось еще недели три. Такой неудачи, как в этот раз, за ним не помнил никто. Поскольку до вызова с Сахалина ни Ёсикавы Кадзицу, ни Рафаэля Монжуа дело так и не дошло, других множителей в помещении не было и быть не могло, да больше бы сюда и не поместилось. Целую лавку занимал широкой тушей почти выздоровевший Тархан, грустящий лишь оттого, что не может проесть и пропить выплаченные ему чертоваром сто восемьдесят золотых. Виртуоз-провокатор Роман, удобства ради вернув себе волчью голову, единственный из всех кашей побрезговал и глодал огромную кость неизвестного происхождения. От него отворачивались, делая вид, что это его личное дело, на самом же деле ему завидовали, для большинства такая косточка кончилась бы печально.
Среди тех, кто бывал здесь редко, выделялась своеобразная пара близнецов. Их имен никто не помнил, да и не понять было тут, кто есть кто. Их условно звали Кай и Кайя. Это были близнецы-суккубы из императорского секретариата. В дни штурма и стрельбы они пешком, перебегая под пулями от одного укрытия к другому, добрались до Никольской и теперь судорожно переводили дух, уплетая за четыре щеки крутую гречневую кашу. Сказывалось напряжение, и раз примерно в четверть часа каждый из суккубов становился инкубом, притом происходило это в противофазе, и зрелище получалось потрясающее.