— Ступай, да поторапливайся, — прервала его бабушка. — С полудня, глядишь, опять польет, а тебе идти восемь миль.
Но маленький торговец все медлил — кланялся, теребил короб, улыбался, совсем как засмущавшаяся девица.
— Да что ты все кланяешься, Души отрада? Так и будешь до обеда кланяться? Беда только, что обед-то мы вчера съели.
Индус поставил короб на землю и взглянул на свою левую руку. Снял тонкими пальцами кольцо и протянул его бабушке.
— Это вам, — сказал он торжественно. — Пожалуйста, примите от меня в благодарность.
Золото тускло поблескивало на смуглой ладони, а камень на глазах сменил чуть ли не десять тонов. Бабушка смутилась почти до слез. Ей так давно никто ничего не дарил, что она разучилась принимать подарки. Опустив голову, она грубовато проговорила:
— Нет, нет, нет, — и отпрянула от протянутой руки.
— Пожалуйста, возьмите, добрая леди. Пожалуйста, — настаивал торговец. — От джентльмена из Пенджаба донегольской леди. В подарок, пожалуйста.
Бабушка не шелохнулась. Тогда он шагнул к нам, взял ее левую руку в свою, выбрал средний палец и надел на него кольцо.
— Спасибо вам, добрая леди, — еще раз поклонился индус.
Поднял свой короб, перекинул через плечо и легко зашагал по тропе, вьющейся среди камней. Попутный ветер, подгоняя, дул ему в спину.
Мы с бабушкой смотрели вслед, пока он не свернул на дорогу и не скрылся за холмом. Тогда и я вышел из дому — пора было выпускать кур и доить корову. А бабушка все не двигалась с места. Стояла и смотрела вдаль.
— Идем скорее, бабушка! — позвал я сердито. — А то корова еще подумает, что мы умерли.
Бабушка взглянула на меня невидящим взглядом, потом опять посмотрела в сторону дороги, далеких гор.
— Ну, идем же! — тянул я ее. — Идем!
Бабушка пошла за мной. У входа в амбар она прошептала:
— Боюсь, что дождь захватит его по эту сторону Кролли-бриджа. Погибнут его алый камзол и туфли с серебряными пряжками. Господи, пусть сегодня ненастье пройдет стороной!
Пегий щенок
В Ирландии бытует несправедливое мнение, что учителя не любят детей, и дети платят им тем же. А уж собственные дети учителей — это самые забитые и несчастные существа. По крайней мере стоит мне сказать знакомым, что мой отец был учителем крохотной школы близ города Омы, в графстве Тирон, на меня смотрят сочувственно и понимающе кивают, будто хотят сказать: им хорошо известно, каково это. И я догадываюсь, что они имеют в виду: огромный суровый великан, этакий Бармалей, с черными усищами грозно смотрит на понурых, ненавистных ему детей. Раньше мне было обидно, что люди так думают, и я вечно пускался в никому не нужные объяснения, стараясь растолковать, что да, отец у меня высокий и с виду суровый (хотя и без усов) и воспитывает нас так, как считает нужным, но все же буквоедом его никак не назовешь, потому что он способен на разные фокусы. Как-то раз, например, он стал вдруг посещать танцевальный класс и вместе с мамой, державшейся смущенно и нервно, вышел в полуфинал Большого конкурса танцев в зале городской управы. В другой раз летом он нанял цыганскую кибитку, запихнул нас в ее плетеный короб и прокатил по всему донегольскому побережью. Но не стоит рассказывать слишком много таких случаев: они создадут противоречивый образ отца. Поэтому теперь, когда меня спрашивают о детстве, я говорю:
— Конечно, мы жили тихо, но держали борзых.
Я говорю это как бы между прочим, но на меня сразу перестают смотреть с сочувствием.
Сказать, что мы держали борзых, — это не совсем верно. Нынче содержание борзых предполагает специальное кормление, длительную дрессировку и хорошую будку, а у наших тощих псов ничего этого не было. Поэтому куда правильнее будет сказать, что мы приютили борзых, дали им кров. Уж не помню, откуда они взялись, и не имею понятия, что с ними в конце концов стало. Странная штука память. Странная и милосердная: воспроизводит только короткие, радующие душу воспоминания. Может, нам подарили кобеля и суку, а потом они расплодились? Как бы там ни было, а я точно помню такое время, когда у нас на кухне ютились по крайней мере пять борзых. У застекленной стены стоял волосяной диван, и на нем всегда лежала борзая. Две-три собаки кое-как могли втиснуться под плиту. Бывало, мама гоняла их оттуда щеткой и кричала:
— Пошли отсюда! Пошли!
Собаки послушно вылезали, плелись наверх и забирались под чью-нибудь кровать или, поджав хвосты, всей сворой околачивались у двери, пока мама о них не забудет. Отец держался нелепого убеждения, что человеку вредно принимать пищу в одной комнате с собаками — они-де своим дыханием отравляют воздух, и он, возвратившись из школы, нещадно гнал собак из дома; завидев его, собаки что было духу убегали и бродили по улице по крайней мере час. Когда отец кончал обедать, собаки возвращались и снова уныло слонялись по кухне, пока он их не заметит и не крикнет своим хорошо поставленным учительским голосом: