В общем, почти все они были парни что надо, жили весело и дружно, здорово играли в футбол и крикет. Никогда не врали, а с врунами не желали знаться. Допустим, их ловили с поличным, и приходилось держать ответ на месте, — они говорили только правду. Но если от этой правды мог пострадать одноклассник, они молчали и не выдавали его даже под страхом исключения из школы, пусть даже он оказывался воришкой — а такое, кстати говоря, случалось часто. Удивительно, откуда в таких хороших школах бралось столько воришек — ведь отцы, приезжавшие проведать сыночков, оставляли им, как минимум, пять фунтов. А вот в нашей школе краж почти не было, хотя ребятам в лучшем случае перепадало по пенсу в неделю, да и то не всегда: к примеру, у отца запой, и матери приходится тащить что-нибудь в ломбард, тут не до жиру.
В футбол и крикет я сражался часами, хотя о настоящем мяче мы даже не помышляли, да и в крикет играли клюшкой для травяного хоккея, а воротца рисовали мелом на стене. Недалеко от нашей школы были казармы, там солдаты играли в настоящий крикет, и летними вечерами я ходил туда и смотрел за их игрой, как смотрит на райские радости какой-нибудь мученик из чистилища.
И все же я не мог без отвращения взирать на то, что являет собой наша школа. Наши «древние стены» были скромным строением из красного кирпича, никакой тебе башни, никакого бельведера — через что же тут лазить? — привидений не было и в помине. У нас даже команды не было, значит, будь ты хоть каким асом, а за школу выступить не сможешь. А наказания? Какая тут латынь, какой греческий? «Убийца» Молони драл тебя за уши, а то и просто лупцевал тростью. Если лупить по рукам надоедало, он переходил на ноги.
Но все это мелочи, это еще можно было пережить. Самое большое зло заключалось в нас самих. Парни подлизывались к учителям и обо всем им докладывали. А если кого-то застукали, он пытался свалить все на другого, не гнушаясь ложью. Во время наказания мы распускали нюни и ныли: за что? Убирали руки, как бы в страхе, и трость попадала только по кончикам пальцев, а потом начинали визжать, прыгать на одной ноге и трясти пальцами — авось учитель этот удар засчитает. Под конец орали, что сломана кисть, и, всхлипывая, зажав руки под мышками, уползали к своему столу. Увидь такое ребята из приличной школы, что бы они подумали? Даже представить страшно, фу, какой стыд!
По дороге в школу я проходил мимо ворот казармы. В те мирные дни часовые были сговорчивыми: хочешь посмотреть, как солдаты маршируют на плацу? Заходи, добро пожаловать! А если ты оказывался рядом в обеденное время, тебя даже зазывали на пудинг и чашку чая. Ясно, что из-за такого соблазна я частенько опаздывал на уроки. А раз опоздал, и нет записки от матери, способ открутиться только один: сказать, что был на утренней мессе. Проверить это Убийца все равно не сможет и наказывать тебя побоится — так и приходского священника недолго прогневить. Даже несмышлеными юнцами мы знали, кто в школе настоящий хозяин.
Но вот я обнаружил, что из-за этих школьных рассказов — глаза бы мои их не видели — мне стало как-то неловко врать насчет мессы. Ведь парни из рассказов скорее умерли бы, чем стали врать. Теперь они всегда были рядом со мной, словно невидимки, и я ни на минуту не забывал о них — как бы их не разочаровать!
Однажды утром я здорово опоздал и явился в класс перепуганный.
— Почему так поздно, Дилэни? — спросил Убийца Молони, глядя на часы.
Я хотел сказать, что слушал мессу, но не мог. Вокруг меня стояли невидимки.
— Я задержался в казарме, — испуганно пробормотал я.
Класс ответил недоуменным шепотком, а Молони приподнял брови — изобразил слабое удивление. Это был крупный голубоглазый блондин с обманчиво мягкими манерами.
— Ах вот как, — учтиво произнес он. — И что же тебя там задержало?
— Я смотрел, как маршируют солдаты, сэр, — пролепетал я.
Снова послышалось хихиканье. К таким фокусам в классе не привыкли.
— Понятно, — безобидным тоном заметил Молони. — А я и не знал, что ты у нас такой вояка. Вытяни-ка руки!
Удары я перенес куда легче, чем смех, — ведь передо мной был пример невидимок. Я даже не пикнул. К своему месту я пошел спокойно и тихо — не сопел, не тер руки, — а Убийца смотрел мне вслед, и брови его снова поднялись — он к таким фокусам тоже не привык. Остальные просто разинули рты или перешептывались, будто увидели дикое животное. Во время перемены они окружили меня — их прямо распирало от любопытства.
— Дилэни, а чего это ты вдруг сказал ему про казарму?