Ванек. Вы не поняли меня. Я хотел только сказать...
Станек садится в кресло, отпивает коньяк.
Станек. Я вам кое-что скажу, Фердинанд... Если я, сам того не замечая, привык к мысли, что на вопросах морали у нас специализируются диссиденты, то и вы незаметно для себя тоже к ней привыкли! И вы нисколько не задумываетесь над тем, что и для меня — да-да, и для меня — некоторые вещи могут представлять большую ценность, чем теперешнее мое положение. А что, если и я хочу наконец стать свободным человеком?! Что, если и я хочу вернуть себе внутреннюю цельность и мечтаю сбросить с себя этот камень унижения! Вам, очевидно, трудно понять, что этого момента я, быть может, ждал уже много лет! А вы взяли да и списали меня! Я для вас «безнадежный случай». С такими и связываться не стоит. А теперь, когда вы убедились, что и мне небезразлична судьба другого человека, когда вам стало ясно, что и я мог бы поставить свою подпись,— а прежде вы и мысли такой не допускали! — вы тут же, спохватившись, начали передо мной извиняться... Неужели вы не понимаете, как вы меня этим унизили! А вдруг и я долгие годы надеялся, что представится случай действовать, что надо будет принимать решение, которое вернет мне мужество, уверенность в себе, фантазию, жизнерадостность, юмор и, наконец, избавит от необходимости бежать от этой жизни к моим абрикосам и магнолиям. Что, если и я хочу предпочесть всем благам жизнь по совести и вернуться в мир искусства, которое никому не должно служить?!
Ванек. Простите, я не хотел вас обидеть.
Ванек открывает свой портфель, с минуту в нем что-то ищет, наконец медленно вынимает подписной лист и подает его Станеку. Станек не спеша встает и с листом в руках идет к письменному столу. Садится, надевает очки и внимательно изучает подписи; дойдя до определенной фамилии, покачивает головой. Потом он снимает очки, встает, некоторое время в задумчивости расхаживает по комнате и наконец поворачивается к Ванеку.
Станек. Вы позволите мне порассуждать вслух?
Ванек. Конечно.
Станек отпивает коньяк, потом опять начинает расхаживать по комнате, произнося при этом свой монолог.
Станек. Что касается субъективной стороны дела, мне кажется, самое существенное я уже сказал. Подписав вот это, я после многолетней тошнотворной лжи вновь обретаю уважение к самому себе. Обретаю свою утраченную свободу и достоинство, а возможно, и некоторое признание со стороны нескольких близких мне людей. Кроме того, я избавлюсь от неразрешимых дилемм, в которые меня ввергает постоянный конфликт между беспокойством за свое положение и совестью. Анче, себе и тому молодому человеку, когда он оттуда вернется, я смогу без стыда и страха посмотреть прямо в глаза. Чем я за это заплачу? Потерей работы, которая не только меня не удовлетворяет, но даже и наоборот — унижает, однако, вне всякого сомнения, кормит лучше, чем... если бы я служил, скажем, ночным сторожем. Моего сына, очевидно, не примут в институт, но зато он будет уважать меня куда больше, чем если бы он попал в него ценой моего отказа подписать письмо в защиту Явурека, которого он, кстати сказать, боготворит. Такова субъективная сторона дела...
А какова же его объективная сторона? Что будет, если среди подписей нескольких известных диссидентов и молодых друзей Явурека вдруг, вопреки всем ожиданиям и ко всеобщему удивлению, появится и моя подпись — подпись человека, который в течение многих лет никак себя в гражданском отношении не проявлял. Остальные подписавшиеся и многие из тех, кто хоть и не подписывает, но внутренне сочувствует «подписантам», моей подписью, естественно, будут обрадованы. Замкнутый круг постоянных правозащитников, чьи подписи теряют в цене из-за того, что практически уже ничем не оплачиваются, потому как эти люди уже давно сполна за все заплатили,— будет разорван. А тут вдруг появляется новое имя, интересное хотя бы тем, что до сих пор в подобных списках еще никогда не появлялось. И конечно же, тем, что за участие в такой акции будет дорого заплачено. Это объективный плюс в пользу моей возможной или предполагаемой подписи под протестом. Что же касается властей, то моя подпись их удивит, разозлит, встревожит именно тем, чем она обрадует и подписавшихся, и сочувствующих, то есть брешью в той стене, которой власти вас так давно и так старательно окружают.
На судьбе самого Явурека мое участие в этой кампании серьезно не отразится, а если и отразится, то, скорее, негативно. Власть захочет доказать, что она не поддается панике и сюрпризы такого рода ее основы не потрясут. Но тем большее влияние будет иметь моя подпись на мою собственную судьбу. Накажут меня куда более сурово, чем можно было бы ожидать, ибо это наказание будет показательным. Оно должно наглядно продемонстрировать всем желающим пойти по моему пути, то есть выбрать свободу и множить ряды диссидентов, почем у нас нынче фунт лиха. Диссидентской активности в рамках уже установленного гетто они не очень боятся. В некотором отношении она им даже на руку, но тем больше страшатся они любого признака, свидетельствующего о том, что стены этого гетто могут рухнуть. И, наказав меня по всей строгости, они будут надеяться, что вспышку эпидемии им удалось погасить в самом начале...