Сверкнули гневом очи синие, народ-то и устыдился. И верно ведь. Чуть что не так, на богов пеняют. В силе их да заботе разуверились. Молится ходят, просят, требуют. Ждут всё добра да милостей, будто и не благо это, а богов обязанность. А коли б каждому по просьбам его дали, то и вовсе люди обленились бы. Не сил, ни терпения бы не было. «Дай» только одно, будто дети малые.
Да вот пришла беда, а они уж в своих заступниках сомневаются. И вправду Духа Черного привечают: и страхами тайными, и верой в погибель свою от мечей слуг его. Нет уж, не бывать этому!
- Да что ты, сестрица старшая, не верим мы в Духа поганого!
- Богам одним поклоняемся, одним им доверяем!
- Так вот и веруйте! – крикнула Эрин, да голос ее громом небесным над селом прокатился. – Пусть души ваши не знают сомнения. Коль молитва от сердца пойдет, мужам своим силу дадите, она им понадобится.
- Только ведь всё одно страшно больно, - баба худая жалуется.
- Оставьте страх, люди добрые. Не дам вас в обиду лиху проклятому. Собирайте вещи теплые да припасы съестные. Открою вам врата тайные, уйдете к месту заветному, там смуту переждете. А как всё закончится, назад воротитесь. Так и поменяемся: я вам покой, вы мне молитву чистую. Сына своего с вами отправлю, да Михай станет за старшего.
- Куда ж идти нам?
- А с домами что станет? Добром да скотиною?
Опять народ шуметь начал, да и Арн младший насупился, на мамку сердито смотрит. Да только мать не разжалобить, с мысли не сбить. Стоит суровая, людей слушает. А как наслушалась, так руки и вскинула:
- Кому жизнь дорога, тот сделает, как велено. Кому добро свое жальче, на нем помирать станет. О детях подумайте! Что сердцу дороже вашему? Кровь их на сундуках с душегрейками, или улыбка счастливая на устах живых? Иль народ Бавлина и вовсе совести лишился, что жизнь за злато отдать готов? Так вы скажите, люди добрые, мы вам путь в чистилище поганое откроем, Дух Черный вас уж ждет с поклонением.
- Так ведь же нажито…
Начала было баба одна, другие кивать принялись, да опять гневом сверкнули очи синие:
- Я за дом твой, да гусей с коровою кровь свою лить не стану, - так ответила жрица старшая. – Я за жизнь твою меч подниму, за душу чистую, за землю родную да веру правую. За детей ваших на поле бранное выйду. А за хлам и пальцем о палец бить не буду. Гори они все огнем яростным! Дом новый отстроить можно, а жизнь-то кто вернет?! Никого неволить не стану. Кому жить хочется, тот меня послушает. Тот, кто останется, пусть сам судьбу свою решает. Пусть хоть сам на цепь вместо пса сядет, да на ратников Анвела тявкает, от тряпья да чести дочерей своих их отгоняет. Даю вам времени до заката, кто не явится, того звать не буду.
Сказала и в храм вернулась. А за матерью уж сын поспешает. Глаза серые, будто небо грозовое сделались, а за ним и Михай поспешает, в спину Эрин глядит упрямо. Обернулась она, руки на груди сложила и глядит насмешливо. Что стар, что мал – все вояки знатные.
- Почто гонишь, матушка? – Арнард насупился. – Как я тебя одну оставлю? Я – мужик, ты – баба слабая.
- Не перечь матери, - строго молвил Михай, да и отвесил затрещину внуку названному.
- Почто бьешь, дядька? – малец губы надул, затылок трет, жалеет.
- За грубость да за непослушание, - ответил первак бывший, а сам на жрицу с укором смотрит: - Почто прочь прогоняешь, Эрин? Иль доверия Михаю нет? Кто тебя от меча собой закроет?
- Как сам перечить, так можно, а мне так оплеухи отвешиваешь, - сопит Арн ежом колючим. – Я тоже, вон, защищать хочу, а меня с глаз спроваживают.
- Мал ты еще, защитничек, - отвечает Михай, да сынку княжеском прыти не занимать, за словом в карман не лазает:
- А ты пень старый, Михай. А всё одно в поле рвешься. Как дадут мечом, так труха и посыплется.
Тут уж не только вторую оплеуху словил, теперь и мамка за ухо дернула. Вскрикнул Арн, да назад попятился. На дядьку и мать глядит обиженно, нос рукавом утирает:
- Совсем дитятю замучили, - говорит малец жалостливо. – То бьете, то ругаете. То друг за дружкой, то скопом общим. Хорошо, дядька Стигнард дух, а то б втроем пыль выколачивали.
- А ты, сынок, поближе-то подойди, да на судьбу пожалуйся, - говорит мамка ласково, да только сын этой ласке не верит. Знает уж науку строгую, да и грех свой видит, да прощения просить не спешит. Опять носом шмыгает да глядит сердито: