- Остался… - словно эхо далекое кузнец мой откликнулся. – Был другой, стало быть. Был да отказался от тебя. Так?
Кивнула и еще ниже голову опустила, слезы пряча.
- Отчего отказался?
- Про сговор узнал, - совсем уж шепотом сказала и отвернулась, с тоской за околицу глядючи.
- Выходит, я твоему счастью дорогу перешел? Не наш он ведь, так? Не озерный?
Промолчала я, вперед пошла, жених мой за мной следом. Поравнялся и уже не отстает, идет рядышком, себе под ноги смотрит. Я молчу, и Тиль молчит, свою думу тяжкую думает.
- Не было счастья, Тиль, сон один короткий, - усмехнулась вдруг. – Утро пришло, и сон развеялся. Хочешь брани, хочешь, назови срамно, заслужила. Только…
Рукой махнула да вздохнула протяжно. Сын кузнецов руку мою поймал, в ладонях сжал широких и остановился. Он стоит, и мне не уйти, не отпускает.
- Не буду я бранить тебя, ненаглядная. И называть срамно да пакостно тоже не буду. Позволь печаль твою развеять, уж я не отступлюсь. Что хочешь, сделаю, чтобы улыбнулась ты мне милостиво. Хочешь, в город на ярмарку свожу? А хочешь, в село соседнее сходим, на диво полюбуемся? Медведь там у мужика живет, под дудку пляшет. А захочешь, еще веселья придумаю, только не прогоняй меня, Эринушка. Совсем мочи нет уже терпеть, так и жжет в груди. И как столько таиться сумел, теперь и сам не пойму.
Глаза на него подняла, со взглядом встретилась, и муки столько увидала, что сжалось сердечко мое. «Добрая ты, Эринка, да глупая»… Так ведь дух озерный сказал, кажется. Да то ли глупость, что жалостью зовется? А потом про слова жрицы, про любовь одну на двоих, вспомнила. Вырастут ли у меня два крыла ответных, или тяжестью на наши плечи с Тилем любовь его упадет, кто скажет, кто вразумит? Только ведь мне худо, и ему не лучше, так, глядишь, поможем друг другу хоть капельку.
- Согласна я, Тиль, - ответила, - на медведя поглядеть и еще веселья придумать. Только… Скажи мне, как на духу, сговоренный мой.
- Что сказать, Эринушка?
- Принял ли клятву Бавлин? – спросила и в глаза ему смотрю пытливо.
Закаменел кузнецов сын будто, поверх меня глядит, не отвечает. А я ведь над словами жрицы-то думала. Дух нас с князем связал, так она говорила, а Бавлин уже не свяжет связанных. Так ведь дух раньше бога сурового был, стало быть, обманул батька, не принял Бавлин клятву взаимную. Недаром глядел так странно отец мой, когда домой вернулся.
- Принял, - глухо сказал мне в ответ Тилис, - принял бог клятву.
- Я честна с тобой была, открылась, а ты мне довериться не хочешь, - усмехнулась невесело, руку отняла и к дому своему направилась. – Не пойду я с тобой, Тиль, никуда не пойду.
- Постой, Эринушка!
Не стала я слушать уговоров новых, так и дошла до калитки дома отчего. Только тут обернулась. Где оставила я жениха своего, там он и стоит по-прежнему, голову опустил. Подождала, не спешит на вопрос ответить. Развернулся и ушел шагом широким прочь, а я домой воротилась. Мамке ничего говорить не стала, а она спрашивать. Не полезла в дело наше с Тилисом, и на том спасибо. Только когда я наверх пошла, за плечо придержала:
- Взрослей становится дочь моя, взрослей.
Улыбнулась ей, в щеку поцеловала, лоб для материнской ласки подставила и ушла, добрых снов пожелав. В постелю легла, а уснуть не могу. Лежу, про Тиля думаю и молчание его опасливое. Не поверил мне, испугался. Я в срамном потаенном созналась, а он не смог. А ведь что изменилось бы? И вернись ко мне князь, не возьмет ведь замуж, баловство одно. Ему развлечение, мне погибель. Одна мне дорожка – в кузнечихи, иной не видится.
А поутру снова колесо завертелось. Всё одно к одному, что вчера, что позавчера, что и завтра будет. Вся жизнь моя такая. Проснулась спозаранку и за хозяйство, сейчас отцово да мамкино, потом мужнино. А чего своего? Только боль сердечная. Хотя детки пойдут, в них отрада будет. А чтоб детки родились, нужно в постелю с мужем лечь, вот и провернулось колесо, опять муторно.
Помыкалась-помыкалась, а потом опять в лес пошла. Тиль на счастье мое уехал с батькой своим, так хоть не прознает. Не бежала сегодня, куда спешить? Чуяло сердце, что нет там моего ненаглядного. Да и не ждала уже, успокоиться хотела. Заглянула за кусты, пусто. Развернулась и побрела по дороге. Иду, камешек пинаю, вздыхаю тяжко. Вроде и гуляю, а легче не становится. Хоть и вправду руки на себя накладывай, чтобы страданья закончить.
Отошла в тень, да у дерева села, трава высокая до макушки скрыла. Бабочка пролетит, душа не откликнется, шмель прожужжит, сердце молчит, не радуется. Глаза прикрыла, да топот лошадиный услыхала. Гляжу из своего укрытия, всадник скачет. Привстала, аж дышать перестала. Конь знакомый, а всадник и вовсе родной. Вскочила на ноги, себя не помня, к дороге бросилась, а конь уж дальше поскакал. Хотела следом бежать, да одумалась. Гордость и у деревенской девки есть, не зря боги при рождении отмерили. Душа за всадником летит, а ноги к земле приросли. А вдруг не ко мне едет, вдруг дела тут какие.