- Милость нам, значится, оказываешь? – недобро спросил батюшка. Да вдруг ногой размахнулся и под ребра кузнецова сына ударил. А затем и второй раз. Молчит Тилис, терпит. Нагнулся отец и зашипел тихо: - Что ж ты творишь, поскудник? Я и так тебе дочь отдавал, а ты решил ее не добротой и терпением взять, а через поругание чести девичьей?
- Что хочешь обо мне думай, Верет, только я своего не отдам. На что угодно пойду, а Эринку из рук не выпущу, - тоже тихо ответил мой сговоренный.
Я и обомлела, как поняла, что он сейчас скажет.
- Да кому отдавать-то, коли ты один на нее охотник нашелся?
- Один да не один, - ответил Тиль, распрямив спину. – Еще охотничек завелся, к нему твоя дочь и моя невеста на тайные встречи бегает.
- Лжешь! – воскликнул батька, о соседях позабыв.
- Боги свидетели, - сказал кузнец, а я и попятилась.
Отец на меня взгляд поднял, а глаза-то бешеные, ох. Заступница…
- Иди сюда, - велел мне, а у меня ноги-то и подкосились. Упала на дорогу и сижу, сил встать совсем нет. Сам батька подошел, за косу схватил и на себя потянул: - Значит, так ты платишь нам с матерью за любовь нашу и заботу? Вижу, что не соврал Тиль, белее снега стала. Не дочь вырастил, значит, а гадину подколодную.
Да и рванул меня за волосы кверху. Закричала я, заголосила, света белого не вижу. А отец к калитке тащит. Распахнул ее да во двор толкнул. После что-то Тилю сказал, на соседей гаркнул и следом вошел. Обернулась я, слезы глаза застилают. Стерла их, в ноги отцу кинулась, обняла, руки целую, да только оттолкнул меня батюшка, будто и вправду гадину ядовитую.
- За дом иди, - велел, - там говорить с тобой буду.
- Верет…
Снова обернулась, стоит Тиль в калитке, белый весь, а глаза горят, на отца моего смотрит:
- Не бей.
- Тебя щенка спросить забыл, - отмахнулся отец. – Ступай прочь, всё, что мог, ты уже сделал. Через три дня заберешь ее с глаз моих.
- Не бей!
- Прочь пошел! – заорал тут отец, Тиль и отшатнулся.
На меня поглядел, глаза шальные, руки в кулаки сжал:
- Я по-доброму хотел, ты сама довела… - оборвал сам себя и прочь пошел.
Он пошел, а я осталась. Матушка на пороге стоит, рот рукой прикрывает.
- Что случилось-то?
- Потаскуху мы вырастили, - ответил ей отец и мне велел: - Ступай, поскудница.
Руки к нему протянула, вскрикнула:
- Батюшка!
- Ступай!
Поднялась я на ноги дрожащие, да за дом пошла. Сама на лавку легла, глаза зажмурила, кулаки сжала. Поняла, щадить не будет. А как свистнула плеть, так и зарыдала. Ох, доля горькая. Вроде и через одежду хлещет, а спина уж огнем горит. Только слышу «фьють», «фьють». А потом уж и слышать перестала. От криков горло охрипло, а там уж и кричать сил не осталось. Мамка где-то недалеко голосит, отец сквозь зубы бранится, да только пороть не перестает. Уж и шевельнуться не могу. Спина огнем горит, свет от боли в глазах меркнет. Кулаки сами собой разжались.
- Верет! Прекрати, Верет, ведь на смерть забьешь! – Кто кричит? Уже и не поняла, так и провалилась в темноту, в ней и забылась.
А во тьме хорошо. Нет здесь батьки злого, и мамкиных слез нет, нет и Тилиса проклятого. Плыву я, тишину слушаю, да только плеск вдруг услыхала, а после и холодок почуяла. Глаза открыла, а передо мной дух озерный стоит, и опять женщиной обернулся. Голову к плечу склонила тетка и на меня глазами черными смотрит.
- Счастлива ль теперь? – спрашивает. – То ли еще будет.
Молчу, во все глаза на духа смотрю. А она рукой подняла, а в руке той огонек светится.
- Что это, дух озерный?
- Душа твоя, Эринка, - отвечает. – Огоньком ясным светит, чистая душа.
- Ты по душу мою пришла?
- Зачем мне то, что во мне не удержится? – рассмеялась женщина. – Духу жизнь не надобна, я и без того существую. Твое это, Эринка, сама и носи. А огонек сбереги, он тебе еще пригодится.
- Так не померла я, значит?
- Живая, что с тобой сделается? - усмехнулся дух и руками вдруг в грудь уперся.
Толкнул меня, так в озеро и полетела. Сошлась вода черная над головой, студеная вода, огонь и погасила, что тело разъедать уж стал. Только задыхаться я стала, руками взмахнула, оттолкнула духа, что на грудь давить продолжал, и из озера выскочила.
- Стой, глупая, рано!
Глаза распахнула и вздохнула жадно. Нет озера, и духа нет. Лежу я на постели в свой светелке. На животе лежу, спина вроде притихшая, опять полыхает. Я бы и закричала, да знахарка снадобье сразу в рот влила, велела не двигаться. Обложила спину тряпьем в настоях вымоченным, боль и притихла немножечко. Шепчет тетка, слова непонятные говорит, а я не вслушиваюсь. Не до того мне.