- Поднимайся, дочка, - матушка в светелку зашла. У самой глаза красные, а на губах улыбка ложная. Не радостно мамке дочь отдавать, знает уже, не быть ей в ладу с мужем ненавистным.
За мамкой Унка прошмыгнула, видать, отпустили ее проводить подружку любимую. Взглянула она на меня глазами испуганными, да так слезы из них и полились. Казнит себя, бедная, только ведь не за что. Сама я за ней пошла, не силком тянула. И то, что разные подарки от духов получили, тоже не ее вина, кому что на роду написано, тем и одарили. Нет зла и обиды в душе моей на подружку мою. Улыбнулась ей, да щекой к плечу прижалась, когда поднимали они меня с маменькой с постели. В последний раз на ней лежала, больше уж не вернусь в светелку девичью…
На ноги поставили, сорочку сняли да новую надели, только прежде смазали тем, что знахарка оставила. Унка на спину взглянула, да так и охнула. Мамка моя прикрикнула на нее:
- Пришла помочь, вот и помогай, нечего разглядывать.
Унка слезы утерла, кивнула и помогать продолжила. Надели на меня платья для сговора, на стул усадили и волосы расчесывать начали.
- Эх, и в баньке не отпарили, - вздохнула матушка, головой качая. – Не соблюли обряда древнего. Словно псину дворовую за ворота спроваживаем.
Подружка моя вздохнула тяжко да и затянула:
Ах, ты, девонька, ах, красавица,
И куда ж ты от нас собираешься?
Ждет уж жених, дожидается.
Ко жрецам отведет и женой назовет.
То уж матушка ей вторить начала. Песни древние поют, обрядом положенные, а чудится мне, что отпевают мои косточки. Не звенят голоса ручейками звонкими, а словно эхо глухое вдали затихает. Не так невестам поют. Хоть и жалостливо, а всё со смешком да подначкой. Поют мамка с Ункой, косы заплетают, лентами шелковыми оплетают. В уши вдели подарок Тилиса, на шею ожерелье, как петлю затянули. Сижу, глаза закрыла, тошно мне, мочи нет.
Огляделась Унка, охнула и убежала, а вернулась с цветами в руках, хотела венок плести, да матушка остановила. И так сделали больше положенного для опозоренной. После на ноги подняли и к дверям повели. А мне и не идется, оступаюсь, на плечах их висну. Помереть бы сейчас, да боги к себе не спешат призвать.
- Верет! – крикнула мамка, а батька и вошел быстро, словно за дверями стоял.
На меня взглянул хмуро да и отвернулся споро. На руки поднял и понес на выход.
- Не такую судьбу я для тебя видел, - сказал тихо. – Не так дочь любимую мечтал к жрецам отвести, да, видать, разозли мы богов, прогневали, коли радость главную отняли. Ты прости меня, что гнев мой тебе весь достался. Душа от горя ведь на части рвется, а как вспомню кровинку мою бездыханной, так и вовсе хоть тошно становится.
- Батюшка, - глаза на него подняла, а не вижу лика дорогого, слезами взор затянуло. – Прости меня, дочь твою неразумную. Зла не таила, родименький. Ты не поминай словом лихим, вам с мамкой я всегда душой открыта была.
- Что ж ты как помирать собралась? – остановился отец и на меня смотрит внимательно. – Удумала чего?
- Что ты, батюшка, я и на ногах стоять не могу, чего мне удумывать?
- Смотри мне, Эринка, не вздумай! Время оно всё излечит. Потерпи, а там наладится.
- Слово твое верное, батюшка, - улыбнулась я, пусть не ведает, что в душе его дочери ноченька непроглядная. Не осталось там места свету чистому.
Еще немного глядел на меня, батя, а потом и вынес со двора. А тут уж Тилис стоит. Хотел навстречу шагнуть, да обошел его отец мой и в телегу посалил. Усмехнулся и по волосам погладил:
- Ну хоть так пусть будет. Повернула голову, а конь, что в телегу впряжен, лентами украшен. Телега цветами, а сам Тилис, как мужику и воину положено, в кафтане, на боку меч висит – защитник.
- Венок где? – спросил жених гневно. – Для меня она чистая.
- Вот сам и плети, - недобро усмехнулся батюшка. – Завет древний не велит попачканную молвой девку цветами украшать. Хотел в венке, не позорил бы. Нет права у Эринки венок надевать. Ты, вон, за двоих нарядился… заступничек. – Сказал, словно выплюнул. После рядом на телегу сел, меня за плечи обнял. – Ты в телеге, дочь, и я, стало быть.
Промолчал Тиль, голову опустил и к своему коню пошел. Сел в седло, и сказал отцу своему:
- Трогай, батя.
Кузнец на телегу забрался, вожжи в руки взял, и потопала лошадка чалая. Не белоснежный конь, так хоть белесый. Голову батюшке на плечо положила, глаза закрыла, не хотела на соседей смотреть, а на Тилиса смотреть и вовсе тошно. Еде рядом с телегой, молчит, о чем думает – неведомо. Ну и пусть его, мне мысли кузнецовы без надобности.