Женька дала кассету – взяла у шефа, Наташа была без ума, Володя морщился, ревновал, пожимал плечами, бабенка-то так себе, но был застигнут при втором, тайном от нее, просмотре; книги же читать почти не успевали – диссертация съедала силы; под Новый год -
Рязанов, хоть и соглашались, что ерунда, но смотрели с удовольствием, ко мне мой лучший друг не ходит; Володя еще любил
Гайдая, Ивана Васильевича смотрел десять раз; однажды пошли с девочками в Третьяковку, долго стояли перед Ивановым, какие-то иностранцы без экскурсовода недоумевали – что это, объяснила:
Эпириенс оф Крайст ту зе пипл – поняли, сама порадовалась, не совсем язык забыла; Володе понравился Демон; слушали музыку – концерт Мендельсона для фортепьяно с оркестром, цыган – это уже когда появились СD, потом уж старшая – Дип пёпл, что ли, никак не загнать заниматься… И как-то все так складывалось, что на многое времени не оставалось, Женька позвонит – а читала это, а видела то,- разлюбила с ней разговаривать; и многое как-то выветрилось и позабылось, и желание уже было не то – уставала, и любопытство притупилось – закрыть бы глаза, лежа в тенечке на даче с раскрытой
Марининой на груди, и приятно расслаблять поочередно одну ногу, другую, одну руку…
Тут-то и принесла Зоя эту самую весть, что так круто надломила
Наташину пусть и не совсем счастливую, но спокойную и размеренную жизнь.
Глава 10. Опять первый муж
Наташа, получив эту диковинную новость, хотела было отмахнуться: мол, глупости, вот и подруги ни о чем не знают. Но тут она вспомнила давнишнее предсказание цыганки и затревожилась, занервничала. В возбуждении она купила настоящую елку, хоть в стенном шкафу и пылилась дорогая нейлоновая, распаковала ящик с игрушками, старая гирлянда лампочек не горела – купила новую, разноцветно мигающую красным, зеленым, желтым и фиолетовым глазами. Накупила заодно и мишуры. И даже старшая ахнула, увидев такую красоту, но с напускной небрежностью обронила что, у нас праздник, это у них, у нынешних подростков, была, наверное, такая мода – на нигилизм. Однако в этот же вечер после душа дочь напялила старую толстую отцовскую рубаху, забралась с ногами в кресло под торшер – значит, никуда не пойдет, – и в доме стало уютно. Старшая любила отцовские рубахи, рукава не подворачивала, а сжимала края в кулачках; Наташа понимала – из неосознанной ревности, оттого что отец младшую больше любит. Она поцеловала дочь, но какое-то дурное предчувствие охватило ее…
К Валерке она отправилась, когда до Нового года оставалось три дня, после лекции. Стояла отвратительная оттепель, слякоть, город в ранних сумерках был сыр и сер. В тот день Наташа машину не взяла, лень было ехать в гараж, заводить, выводить, запирать – поехала на метро на “Боровицкую”. Обогнув Румянцевскую библиотеку – здесь когда-то она и познакомилась с Володей, библиотека тогда была еще
Ленинкой, – она вышла на Калининский и дошла до Военторга.
В последние годы Наташа редко бывала в центре: в институт – или на метро из Митина до Вернадского, не поднимаясь на поверхность, или в машине, но тогда – по третьему кольцу… Вид Военторга ее поразил.
Здание было укутано грязной какой-то тряпкой от фундамента и до крыши, сквозь марлю просвечивали пустые дыры бывших огромных окон. И в этом Наташе почудился недобрый знак. Она заколебалась, заволновалась, ей отчего-то стало жаль Военторга, хотя она никогда не любила этот магазин: не потому, что военный, просто когда-то здесь был ближайший к их с Валеркой дому водочный отдел. Теперь же жалкий вид здания, когда-то нарядного, с блестящими витринами, в которых были представлены формы разных родов войск, сверкавшие амуницией и кокардами, был неприятен. И стало очень жаль молодости, и показалось вдруг, что жизнь прошла. А ведь она никогда об этом так не думала, запрещала себе так думать: еще столько планов, столько несделанного…
Наташа завернула за угол и с удивлением узнала, что и улицы Семашко больше нет. Есть Большой Кисловский переулок, и это тоже ее расстроило: ну да, она стала такой, как некогда старорежимные московские старушки, которые не могли взять в толк, что Охотный ряд больше не существует, а есть отчего-то проспект Маркса. Над такими бабушками тогда, в дни Наташиной молодости, посмеивались. А теперь она сама не может привыкнуть к новым-старым названиям, и приходится напрягаться, чтобы сообразить: Остоженка – это Кропоткинская или это бывшая Метростроевская?
Наташа медленно пошла по переулку, в темных лужах поверх не убранной дворниками наледи, и тут легкая рябь страха легла на сердце: как будто она поймала себя на том, что у нее мутится разум, – она не могла найти ничего, что так хорошо знала когда-то. Это было ужасное чувство: память отказывала ей, она не узнавала таких знакомых для нее мест, ее охватило смятение. Чуть не в панике она прошла переулок в один конец, дошла до Герцена, потом вернулась почти бегом, однако знакомого дома нигде не было. То есть какие-то дома в лесах стояли на местах, но между ними были неряшливые пустыри, готовившиеся, должно быть, под новую застройку.
И вдруг в одном из таких прогалов она с радостью узнала – дерево.
Только оно стояло будто не там, где ему было положено стоять, но это было хорошо знакомое ей дерево: то ли липа, то ли тополь, Наташа совсем не разбиралась в ботанике. Скорее все-таки липа.
Нигде не было дома, на углу которого эта липа росла, а само дерево было цело. Наташа подошла ближе, вгляделась – сомнений быть не могло. Она потрогала ствол, потом сняла перчатку и провела голой ладонью по шершавой сырой коре – дерево тоже постарело. И тогда, будто долго крепилась, Наташа со щемящим облегчением заплакала.
Опершись спиной на ствол и всхлипывая, Наташа поняла, что Фиры, как и дома, тоже наверняка больше нет на земле, а ведь когда-то она ушла, не попрощавшись со свекровью. И жив ли сам Валерка? Да нет, он совсем молодой еще мужик…
В этот сентиментальный момент нежданных воспоминаний и сожалений
Наташа и не подумала, что, если Валерки уже нет на свете, это сразу решило бы все ее проблемы. Но сейчас, когда Валерка представился ей весь – молодой, щеголеватый, подвижный, с этой своей циничной ухмылочкой, – она еще пуще заплакала, уже от нежданной нежности. А утерев щеки платочком, заторопилась: ведь надо же искать его, искать, через справочную, как угодно! И вдруг сообразила, что невесть где эта справочная, да и дают ли там такие справки. А вот узнать все у Гоши было бы проще всего…
Она не созналась себе да и не думала об этом, что решилась найти
Гошу, его мастерскую в большом доходном доме стиля модерн, чтобы убедиться: хоть что-то осталось на месте. Что не все, близкое ей когда-то, исчезло, пока она, не оглядываясь назад, прожила целых двадцать лет. И, может быть, жив все-таки ее первый муж, да, первый муж.
Она почти добежала до Арбатской и в начале Суворовского поймала частника. И вспомнила, что точно таким маршрутом и таким же манером она когда-то ушла к Гоше от Валерки с сумкой и с чемоданом. Точно таким манером и маршрутом… И это тоже ее напугало: будто прошлое, гонясь за нею, надвигалось неумолимо, чтобы смять все то, чем она, в уюте и огражденности, жила многие последние годы. Даже остановившийся частник на помятых и ржавых Жигулях-копейке показался ей знакомым: та же кепка, тот же нависающий над губой нос, то же нахальное с кавказским акцентом сколько будем стоит, хозяйка?
Пока ехала в машине на заднем сидении, Наташа точно так, как тогда, попудрилась, подкрасила губы, поправила волосы. Посмотрела машинально на руки. Ногти, конечно, были ухожены не в пример далекой бедной молодости… Немного успокоившись, Наташа остановила машину, расплатилась, вышла на Сретенском бульваре.