Зажглись табло, включили магнитофоннную пленку, на которой стюардесса гнусавым голосом зачитала информацию по-русски и по-английски, а ее партнер – по-испански. Моторы уже гудели, лайнер дернулся и покатил по полю. Наташа отвинтила крышечку фляжки, глотнула виски, хотела предложить соседке, но постеснялась: та лежала в кресле, откинувшись и закрыв глаза, как мертвая. Наташа стала читать статью про ушедшего мужа. Суть статьи сводилась к тому, как повезло той несчастной, которую бросили, и от скольких напастей она разом избавилась: далее шло перечисление всех неудобств, исходящих от мужей. Наташу резанула неприязнь авторши к мужчинам, почти ненависть, и ей стало их жалко. И еще она подумала, что, не дай Бог, есть на свете и подобные этой авторше мужчины, которые могут так же мелочно и злорадно пересчитать все неудобства и неприятности, что вносит в мужскую жизнь постоянная спутница.
Наверное, авторшу бросил муж, подумала Наташа. И, пролистнув несколько страниц рекламы, наткнулась на некий материал под названием Свадьба бывшего мужа. Текст пестрел выражениями типа
бессонница подарила мне вояж в прошлое, или звонкие обломки смеха, или из темных уголков прошлого выглядывают, как монстры, пугливые ошибки. Да уж, с пугливыми ошибками у нас все в порядке, усмехнулась Наташа про себя. И прочитала всю эту галиматью до конца, ради которого все и было сочинено: героиня опять выходит замуж за своего бывшего мужа… Больше ничего читабельного, как выражается ее старшая дочь, Наташа в журнале не нашла, одна только реклама, причем преимущественно мобильной связи. Наверное, потому, что считается: женщины разговаривают по телефону много больше мужчин.
Интересно бы посчитать.
Наташа сунула журнал туда же, где лежал целлофан, в который журнал был первоначально обернут – сунула небрежно, глянцевая обложка скомкалась, – и тоже опустила спинку кресла, откинулась, прикрыла глаза. Бывший муж, который женится на бывшей жене. Да, наверняка
Валерка женат. На здоровье. В конце концов она просто летит в
Мексику. С дружественным визитом, если угодно. По индивидуальному туру. Коммунисты Сикейрос и Ривера, его хромая подружка: как ее звали, кажется Фрида. Да, Фрида Калло. Красивое имя. А потом она отдалась Троцкому – перед тем как того шваркнули ледорубом по голове. И вообще сейчас лучше об этом не думать… И, едва Наташа отдала себе такую команду, неожиданно ее охватило волнение, которое сама бы она назвала жутким. Скорее, это был необъяснимый страх, как если бы самолет сейчас начал падать. Ведь ничего, кажется, не произошло, ничего не случилось, но тревога росла, будто где-то что-то загорелось, обрушилось, где-то умер близкий человек, она потеряла дом и работу. Природа этого страха была животная, до спазмов внутри, и тем хуже, что было непонятно, откуда шла угроза.
Это был истинный ужас, и Наташа принялась глотать виски. Как будто алкоголь мог ей сейчас помочь. Судорожно взглянула на часы. Ей отчего-то показалось, что они могли остановиться.
Салон был на треть пуст. Еще при посадке, в томительном ожидании в
накопителе – изуверское словцо, как все в нашем сервисе, из концлагеря – после регистрации она рассмотрела спутников. Летели преимущественно женщины – безошибочно российской наружности.
Хорошенькие не попадались. Казалось бы, что всем этим женщинам разных лет, среди которых было мало даже просто приятных, в таком количестве делать в Мексике? И на что они надеются? Разве что на благополучную посадку. Нет, об этом в полете думают мужчины. А женщина в самолете думает о том, кто ее встретит! Меня не встретит никто. Куда я лечу?
– Что ж, давайте знакомиться, – услышала она низкий и хриплый голос.
Ее соседка-мексиканка говорила на чистейшем русском языке. – Десять часов лететь рядом, будь неладны эти перелеты. Я – Сольвейг.
Сольвейг О’Хара.
– Наташа, – скромно сказала Наташа.
– Вам не кажется странным мое имя? Все удивляются: почему Сольвейг?
Что О’Хара, так это никого не волнует. Действительно, в этом мало интересного: мой муж -мексиканец ирландского происхождения. Но
Сольвейг? А все очень просто: мама играла на рояле и обожала Грига, папа любил Ибсена и Блока… Тогда было модно давать детям… экзотические имена. – И соседка для убедительности, видно, постучала себе по колену. Раздался костяной звук – нога, видимо, была не настоящая.
Глава 14. Сольвейг
Наташа не заметила, как задремала, а когда открыла глаза – стюардесса предлагала завтрак. Проснулась и Сольвейг О’Хара, сказала хрипло доброе утро, детка, тяжело завозилась в кресле, устраивая тучное тело, подняла спинку, откинула на себя столик. Любит поесть, догадалась Наташа. И отозвалась: доброе. Они летели уже часа полтора, а в иллюминаторах стояло то же утро, и видны были те же облака, подсвеченные ранним солнцем откуда-то из-под хвоста самолета… Как же давно никто не называл Наташу детка!
Стюардесса выдала им по подносу с аэрофлотским завтраком. Соседка деловито развернула аккуратный кирпичик, намазала разломленный пополам рогалик маслом, и ткнула рогаликом в Наташин скомканный журнал – латинские буквы Cosmo торчали наружу из кармана на спинке кресла.
– Зря ты, детка, это читаешь.
– Так, взяла в дорогу… посмотреть, – словно оправдываясь, сказала
Наташа. Ага, ее сейчас будут воспитывать.
– Им кажется, что они вступаются за достоинство женщин. На самом деле приличную женщину вся эта галиматья только унижает. Ведь так? -
Сольвейг О’Хара разинула пасть – у нее во рту мелькнула сбоку внизу пара золотых коронок – и разом проглотила половину рогалика.
– Пожалуй, – неуверенно согласилась Наташа.
– И как ты думаешь, сколько мне лет? – спросила соседка без всякой видимой связи с предыдущим разговором и подступаясь к прессованной ветчине.
– Думаю, около пятидесяти, – аккуратно сказала Наташа, хоть и понимала – как минимум под шестьдесят.
– На следующей неделе исполнится семьдесят. И ты мне годишься в дочери, верно?
– Мне будет сорок пять.
– Вот об этом я и говорю! – удовлетворенно сказала Сольвейг О’Хара и подставила стюардессе, которая разливала аэрофлотский кофе из пластмассового электрического чайника, свою чашку. – Этот, – она как-то неопределенно взмахнула кистью в красивом чеканном серебре
(это было одно изделие, браслет на запястье и четыре кольца, на идущих от браслета мелких тонких цепочках), показала куда-то по курсу, – этот у меня пятый. На двадцать лет моложе. Старше уже никак нельзя: старичок, как справит нужду, так утыкается в телевизор. И это еще хорошо, если хоть что-то может… – И Наташа с грустью призналась себе, что приблизительно таким манером и протекает ее супружеская жизнь: краткая любовь, вечный телевизор. – А у тебя есть муж? – спросила старуха.
Наташа очнулась и кивнула.
– Который?
Наташа не поняла.
– Который по счету?
– Второй. То есть третий.
Сольвейг добродушно рассмеялась.
– Что говорить, их бывает и не сосчитать. – И проглотила остаток рогалика. Она все больше нравилась Наташе: инвалидность, старость, а какое самообладание, какая сила от нее исходит… – Но отчего мы завтракаем всухомятку… Эй, сеньорита! – крикнула она стюардессе.