Наташа не помнила, как все получилось. Потом Георгий сказал, пока она смятенно шептала мне пора и судорожно нащупывала молнию на боку, чтобы застегнуть юбку: куда тебе идти, оставайся.
И действительно, с изумлением и ужасом поняла Наташа, этот славный грубоватый человек был прав, идти ей, в сущности, было некуда.
Глава 8. Второй муж
В загсе, пока их разводили – скоренько, за тридцатку, ни общих детей, ни общего имущества,- Валерка прослезился. В последнее время это с ним часто случалось и по гораздо менее торжественным случаям.
Но, быстро просохнув, как ни в чем не бывало заявил, что это дело надо обмыть. Наташа подумала: легкий человек. Слишком.
Сама она, конечно, тоже волновалась и тоже поплакала: ей было себя жалко, впустую потратила столько лет. Последнее было сентиментальным преувеличением – счет в данном случае на годы не шел. Но и испытывала самое настоящее облегчение, гора с плеч, она только теперь поняла, как тяжело и несчастливо жила последнее время.
Хорошо хоть ей хватило ума не сказать маме, что выходила замуж, – о самом факте присутствия в ее жизни Валерки мама знала, проболталась
Нелька, когда приезжала в отпуск. Мама разволновалась, Нельку расспросила, что да как, тоже поплакала. А дождавшись еженедельного звонка дочери, только и сказала: хорошо, бабушка не дожила, а отцу я ничего не говорила… Дура все-таки эта Нелька, недаром училась на одни тройки.
И, обретя свободу, Наташа собрала немудрящие свои пожитки – кое-что, впрочем, оставалось в общежитии (Валерка, помнится, возмущался: жена она или не жена, нужно перевезти все, но потом как-то забыл, эта тема вылетела у него из головы). А собравшись, переехала в мастерскую Георгия, до такси, давно перестав плакать и выпив по такому случаю, чемодан донес благородный Валерка собственноручно. И
Наташа оказалась на чердаке, под самой крышей огромного дореволюционного дома, вознеслась, по язвительному слову Валерки.
Чтобы добраться до мастерской Георгия – друзья звали его Гога или
Гоша, в зависимости от близости и качества знакомства, Наташа остановилась на Гоше, – нужно было одолеть восемь этажей по задней, черной, лестнице – такие до революции делали для прислуги, – а потом, балансируя, пройти по доскам, положенным на кирпичи, и пересечь целый отсек чердака. Здесь отчего-то всегда стояла вода по щиколотку, и шныряли крысы. У низкой двери, обитой листовым железом, отстававшим ржавыми клоками, были приколочены к стене пожарная совковая лопата и спертая где-то табличка не влезай, убьет: инсталляция, не иначе. Пройдя все испытания, Наташа оказывалась наконец в относительном уюте.
В мастерской было совсем неплохо. Пахло масляной краской и разбавителем, стояли повернутые лицом к стене холсты, имелся большой круглый стол – больше Фириного, персон на двадцать, – на нем вечно валялись листы с набросками, сдвигаемые в сторону, коли выставлялись бутылки и резалась колбаса; обок на лавке выстроилась целая выставка утюгов, подобранных на помойке, – коллекция.
Спать надо было на тесных полатях, к которым вела шаткая лесенка, -
на антресолях, говорил Гоша. Когда они занимались любовью, Наташа иногда, забывшись, больно ударялась головой в потолок.
Впрочем, художник заниматься любовью не слишком любил, вопреки распространенному предрассудку насчет выдающейся пылкости грузин, делал все быстро, наспех, – любил друзей, застолье, разговоры. И свою работу, конечно. Валеркиной любовной техники у него и близко не было, Валерка такой торопливый секс назвал бы походным. Впрочем, и грузин-то Гоша был какой-то, на взгляд Наташи, сомнительный, внешности вполне славянской. И с русской же фамилией Кузнецов.
Помимо пространственного контраста, разной этажности, как говорят строители, и разницы в делах любовных, было еще много чего, что резко отличало жизнь Наташи с Валеркой от жизни с Гошей. Во-первых, не стало свекрови Фиры, и это для Наташи было настоящим праздником.
Но многое другое было не так радужно. Валерка, хоть пьяница и гуляка, был чистюля до некоторой даже мании, тогда как Гоша не отличался гигиеничностью – при том, что душ в мастерской был, – мог неделю ходить в одной пропотевшей рубахе, пока Наташа не заставляла поменять, вылезал из нее с неохотой, говорил мне в ней удобняк работать.
И образ жизни у них был разный.
Если Валерка привык жить жизнью внешней, общаться, так сказать, на выходе, экстравертно, то Гоша, напротив, мог неделями не спускаться со своего чердака, люди сами приходили к нему, неся выпивку и
закусон: в еде, как и в любви, художник был неприхотлив. Поскольку на чердаке не было телефона, люди шли косяком в любое время дня и ночи, самотеком, так сказать, и всем Гоша неизменно бывал рад, этой его неразборчивости Наташа поначалу дивилась. Приходили и мужчины, и женщины, причем многие оставались ночевать: на полу под мольбертом, по лавкам вперемежку с утюгами, некоторые пьяные девицы норовили даже нырнуть в супружескую постель. Однако к приходящим женщинам
Наташа не ревновала, хоть и были это, наверняка, бывшие пассии хозяина,- знала Гошино в этом деле не равнодушие, но ленцу. А может быть, за время жизни с Валеркой Наташа просто устала ревновать.
И еще: Гоша сразу же объявил, что по загсам не ходок, что вообще
в гробу видел советские учреждения, так что Наташа все время, что здесь прожила, была гражданской женой и, втайне считая своего полковника третьим мужем, несколько лукавила, строго говоря, против официального счета и реального положения дел. Ну да это как считать, тем более что Гоша всегда представлял ее моя жена, и
Наташа смирилась – художник.
Гоша был добряком и самодуром одновременно: мог наорать, а через секунду лез с поцелуями, приговаривая Тата, Тата, где наша ямочка, – так Наташу называла когда-то только мама. Иногда, когда
Наташа обращалась к нему с чем-нибудь бытовым, а тот пребывал в задумчивости, Гоша вдруг мог обернуться и произнести чуть не по слогам, с каменным чужим лицом, почти с ненавистью: ты мне мешаешь думать. И в такие минуты она его не узнавала, такого славного и близкого. И пугалась.
В первые месяцы их жизни Гоша все писал с нее портреты. Причем от часа к часу, от сеанса к сеансу становился все требовательнее и привередливее. Заставлял ее позировать в каких-то немыслимых шляпах, в жеманных искусственных позах, Наташа спросила как-то, откуда шляпки-то, ответил, ернически ухмыляясь: приданое. Когда дело дошло до ню, Наташа было взбунтовалась, но получила под нос альбом
Модильяни, смирилась, хоть и стыдилась, мерзла… Тогда еще не в ходу было определение эстетический садизм, как, впрочем, и
мужской шовинизм. Однако, глядя на то, что выходит из-под кисти
Гоши после таких сеансов, твердила про себя: издевательство, но – благоразумно – не вслух.
Наташа часто сравнивала Гошу с Валеркой, теперь она могла это делать, видя положение дел, так сказать, изнутри. Но так и не смогла понять, какая модель для нее лучше. Честно говоря, поскольку этими двумя мужчинами исчерпывался ее семейный да и вообще любовный опыт, она решила, что мужики все такие, как при случае говаривала
Нелька. А та же Женька еще и добавляла: да что на них внимание-то обращать.
Однако Наташа любила мужчин и обращала на них внимание. Любила не в том смысле, что была любвеобильна, – Наташа, как и многие женщины, по сути была однолюбка, – а как подвид человека, очень важный в природе и в жизни. Конечно, пусть они все как один пьющие, эгоистичные, не без капризов, зацикленные на своей гениальности, но при том весьма общительные, подчас веселые и остроумные. И на том спасибо, что нескучные. А главное – с ними было хорошо, защищенно, и они при этом подчас вызывали жалость и нежность, и их в свою очередь хотелось приласкать и защитить… Разницу, конечно, можно было заметить: Валерка все-таки был относительно приспособлен к жизни, нынешний же – совсем не от мира сего.