«Впрочем, — подумал Калачев, — он мог бы делать большие деньги. Продавал бы часы напрокат старушенциям, стремящимся из последних сил убить дряблость, изничтожить шелушение кожи, прихлопнуть морщины. А если бы махнул на дикий Запад? Там миллионерша, любая старая кобыла с сухими, уже мертвыми ногами отдаст полцарства за коня, который унесет ее назад — в молодость. Такое впечатление, что весь мир стремится помолодеть, и все только об этом лясы и точат. Вот и в учительс
ки кой посланница музы Клио, историчка — истеричка Анна Ивановна внушала пирамидальной учительнице математики Волобуевой Инессе Матвеевне: «Я слышала про эти точки давно. Вот они здесь, над бровями, у пазух носа, за ушами, Нащупаешь их, это легко замечается… легонькая боль и придавливайте указательным пальцем. Десять оборотов указательного пальца по часовой стрелке, десять — против часовой. Приятное ощущение появляется, теплота, истома, как после бани».
— И сколько времени надо вращать? — нетактично перебила речь Анны Ивановны математичка.
— Минуту, не больше. Каждый день. Приятное такое ощущение появится. Я уже неделю эти процедуры выполняю. И знаете — помолодела. Заметили, у меня три седых волоса пропали, как ветром сдуло.
— Откуда вы сие узнали? — усомнился учитель труда.
— Читала брошюру. Оказывается, в Москве есть такой институт по омоложению, ювенильный институт, научно — исследовательский. Ювенилогический. Вот так‑то.
«Не о чем людям больше говорить. Сбросила десять лет, день она — два сбросила, оздоровила три волосины. Сизифов труд!» — ворчал про себя Калачев.
Прозвенел звонок и Калачев решительной походкой направился в 11 класс. Записку он не вытащил, не скомкал, не уничтожил. Весь урок Калачев Владимир Петрович был в ударе. Энергия так и била из него. Был добродушным, не хотел обижать тех, кто не справился с сочинением, перехваливал тех, кто написал сочинение удачно. И все время он ощущал воздушное электричество между Светой Сукачевой и собой. Он уже понимал, что Света прочла его приглашение. Она кивнула глазами, не головой, подала знак.
И она действительно пришла, даже раньше назначенных шести часов. На улице было, как всегда в эту осень, холодно и слякотно. Света дула на шерстяные варежки, вышитые крестом: голубые олени по белому полю. Варежки его детства. Это придало смелости.
Заговорила первая она:
— Так что, Владимир Петрович, я пришла, я понимаю: вам… вам скучно?
— Мне скучно, Света?
Он проглотил застрявший в горле комок. Разучился разговаривать на лирические темы. Говорят, что это как езда на велосипеде или плавание, никогда не разучишься. Враки. Выручила Света:
— Мне и самой скучно. Уехать бы куда‑нибудь, туда, где окна золотые, где сыплется из этих окон искрометная музыка. Уехать, забыть про школу, про все.
— Что так?
— Так ведь это не школа, а зоопарк. Возьмем тех же учителей: ежики и лисы, соболя и змеи…
— Ну а меня в какой вольер ты поставила?
— Вначале, с того самого дня, когда я вас узнала, вы были для меня енотом. Хитрым, себе на уме. А сейчас вдруг вы изменились. И я теперь не знаю, какую кличку вам дать. Может, леопард?
— Неужто леопард? — довольно рассмеялся Калачев. И все его неловкое состояние пропало. Ему показалось, что с ним рядом, возле дощатой, облупившейся кабины для переодевания сидит его настоящая, та самая, платоновская (философ) половина. Та самая — единственная. Просто она во временном пространстве немножко припоздала.
— А ты знаешь, — вздохнул он освобожденно, — знаешь, Света, я тебя люблю!
— Я знаю, — тихо ответила девушка. — Знаю давно. Ну и что?
— Мне надо, чтобы ты ответила, как ты к этому относишься?