Лицо у отставного сержанта стало белее мела и он еле — еле освободился от замызганного ремешка, спустил штаны.
— И трусы? — еле выговорил он.
— А как же!
Калачев положил пистолет на край стола, вынул из портфеля другое орудие — черпак.
— Нагибайся!
Хозяин послушно наклонился.
Шмяк — шмяк — шмяк — шмяк.
— Вяло все, очень.
Увы! Это не доставило Калачеву наслаждения…
«Вот так, — подумал Калачев, — к чему стремился двадцать лет? А как дошел до этого, стало скучно. Разве это человек ползает у него в ногах, разве это бывший сержант с бывшими тигриными глазами? Червяк, обыкновенная аскарида!»
— Вставай, Александр Егорович, а пистолет‑то у меня игрушечный, корейский. Я специально для тебя его купил на барахолке.
— А я разве виноват, — осмелел хозяин. — Порядок был такой в армии. Завели такой, вначале тебя мочалят, а потом — ты. На этом армия держится. Где ты в людском обществе равноправие видел?
В желтых глазах у Луценко вспыхнул живой огонек;
— Порядочек!
Хлопнула дверь. Наконец Антонина Михайловна принесла из летней кухни компот и яиц в миске.
— Сейчас я вам яишенки поджарю, — пообещала сержантская жена, — вы здесь не скучали?
— Нам весело было! — успокоил ее Калачев. — Делились воспоминаниями.
— Кто же самый памятный?
— У меня память оказалась покрепче, а у него того… — терял такт Калачев.
— А — а-а! Какая наша память. Он голову свою не тренирует, все больше по хозяйству, руками, это вы ученый.
Надо было уходить. Калачеву сделалось стыдно. Кому он отомстил? Совершенно другому человеку. Тот ведь Луценко подох давно, как паршивая собака. А этот незнакомец перед судьей угодничает.
Выпили, попросили и хозяйку пригубить рюмочку. Она говорливая:
— А что это вы дембельский альбом не разглядываете? Я в одно время ревновала своего мужа к дембельскому альбому.
— Брось ты чепуху городить, — рассердился Луценко. Умеет все‑таки сердиться.
— А что? Вон вы там какие красавцы! И товарищ твой на молодость полюбуется.
— У меня альбом такой же, — покачал головой Калачев.
— А мой книжек никаких не читает, кино по телевизору не смотрит, а как на душе у него свербит, как мается, открывает свой бархатный альбомчик. И вздыхает. У вас такой же?
— Такой. Точь — в-точь, — подтвердил Калачев, — давайте еще по рюмочке, и я на станцию побегу. Автобус.
— Как, вы вроде ночевать собрались?
— Домой край надо, завтра на работу.
— А — а-а! — фальшиво огорчилась женщина. — А то места хватит, сидите.
— Ладно, товарищ сержант, давай я тебя поцелую!
Луценко пугливо отшатнулся.
— Ты что, обиделся что ли? — шепотом спросил Калачев.
— Нет. Что ты! Так и надо. Я бы тоже так поступил. А как это тебе помолодеть удалось?
— Пустяки! Часики у меня есть такие, трофейные ча- сики — скороходы, дедушкины. Стрелки у них назад крутятся, и время от меня назад убегает. Я молодею.
— Не смешите, — замахала ладошкой хозяйка.
— Институт есть такой, — рассказывал Калачев, — в Москве, в Аргентине. Там гипнозом омолаживают. И есть еще такие точки, их древние китайцы открыли. Их каждый день массировать, помолодеете, как пить дать.
Хозяйка тут же поверила:
— На Востоке. Это может быть. Там люди ученые, до всего додумаются. Только я не хотела бы молодеть. Пусть уж я с мужем вместе постарею. Головная боль замучила, проклятая, ее бы снять.
— Давай обнимемся? — прервал веселящуюся хозяйку Калачев. — Давай обнимемся? — он повернулся к своему бывшему командиру. И мужчины крепко обнялись, по — солдатски.
* * *
У бабушки Дуни, покойной бабушки Дуни, был сундук, большой такой, кованый. В нем хранилась разная одежда, наиболее ценные вещицы, все, что было собрано за жизнь. На дне сундука — документы и смертное. Бабушка жила долго и несколько раз меняла смертное. Она любила разглядывать вещицы, воображала себя в новой одежде в гробу. И нечего тому удивляться. Калачев знал одну молоденькую женщину, умиравшую от злокачественной опухоли, так та на пороге смерти наказывала: «Губы мне вон гой помадой накрасите, но не розовой». Шепотом, еле — еле выговаривала. Если уж бабушка Дуня готовилась к смертному часу, то ему, молодому, красивому юноше, надо все обдумать сейчас, сообразить насчет детской одежды, пеленок и прочее. А к ней, к ней он поедет, конечно, одев-, шись по — модному. Калачев пригласит ее в ресторан, они будут разъезжать на такси. Есть ли в том крохотном городе такие роскоши? Калачев не сомневался в том, что денег на безбедное наполнение своей тающей жизни он найдет. Надо поразить ее не купеческим, безвкусным размахом, а естественной щедростью, как бы говорящей: «Что деньги? Сор!» И, конечно, надо предварительно сочинить письма. Со школой надо завязать, потому что если и дальше так пойдет, то в школе некоторые пройдохи прозреют: объяснить‑то себе и другим они ничего не смогут, не поверят же они в фантастику — чертовщину, а вот напраслину возведут. Со школой, разумеется, надо проститься. И это сейчас, когда он уже начал привыкать к своему классу. Но ведь теперь в классе он может любой фортель выкинуть. И сейчас приходят всевозможные мыслишки, иногда просто идиотские.