— Володя, это ты? Володя Калачев?
Он переборол себя:
— Я… Не я… Сын. Меня Андреем зовут. Андрей Владимирович Калачев. Я — сын Владимира Петровича Калачева.
Теперь отступать некуда. Он — сын, студент. Учится в педагогическом, пошел по стопам отца.
— Заходите, прошу вас, — все еще недоумевала она и качнула головой, приглашая в зал, туда — в глубину. — У меня неубрано только. «Одна живу. Не убирала. Разленилась», — улавливали уши, а голова тяжелая. Он еще не мог ясно определить, в какую ситуацию попал. Хорошо это или плохо? Она не изменилась, живет одна… и без молода… Одна…
Калачев поставил у порога свой чемоданчик, присел в кресло.
— Андрей, вы тут отдышитесь, а я кофейку соображу. Очень, очень похожи вы на отца своего… Андрей, скажите, а как он?
Надо было не вдумываться, не глядеть на мягкие ее губы, на цвет этих губ. Надо было вздохнуть поглубже. И он набрал полные легкие воздуха:
— Нет его. Увы!
— Как нет?
— Скорее всего он сам этого хотел, разбился на машине.
— На своей? — спросила хозяйка.
— В дерево. Около речки. — А в кармане его пиджака вот это письмо осталось, поэтому‑то я к вам и приехал, чтобы отдать. Время прошло, все травой заросло, и я приехал к вам. Надо было раньше?
Он протянул сложенный вчетверо листок бумаги. Бумагу для фальшивого письма он специально выбрал старую, пожелтевшую. И чернила разбавил водой. Ему страстно хотелось увидеть, как она будет читать записку, предсмертную записку. Он писал в той записке о своей горечи, о том, что так уж случилось — умирает из‑за неразделенной любви. Цыганщина, тургеневщина!
Читая, она даже бровью не повела. Какие слезы! Потом только печально улыбнулась и мотнула головой:
— Знаете что, Андрей, я сразу скажу, чтобы не было ложного положения. Я твоего отца не любила. Была любопытной в те времена. И все. Мне было интересно разыгрывать любовь с одним, с другим, с третьим…
— И как же? Получалось? — посмел задать вопрос Калачев.
— Еще бы! Я была, безусловно, красивее, чем сейчас. Что сейчас? Драная мымра. А я косу заплетала. Другие что только не творили со своими волосами, а я — косу. И получалась из меня — куколка. Мне тогда было очень смешно… Впрочем, не то слово. Я вертела влюбленными в меня, как хотела. Лирики, писаки во всех книгах талдычат о женской глупости. Они так пишут, чтобы завуалировать собственный идиотизм. И я тогда ведь понимала, что настоящей любви не существует.
— Как не существует? — возмутился Калачев.
— Очень просто, не су — щест — ву — ет! Тяга полов. Разноименные заряды притягиваются, плюс на минус.
— Не согласен.
— Это потому, что молодой. Возьмите, к примеру, записку вашего отца, в записке — ложь, ложь, ложь — гнусная экзальтация. Мне это ваше письмо не нужно. Оно только раздражает.
«Обидно за отца, — подумал Калачев и одернул себя, — за какого отца? За себя? Зря приезжал…»
Она поглядела на Калачева долгим серым взглядом. Вопросительно.
— Сейчас я кофе поставлю, посидите пока.
Она ушла. Калачев огляделся. До этого он был занят только своими чувствами и разговором с ней. Он огляделся и понял, что она еще более одинока, чем он. Можно это определить даже по обстановке в комнате, по разношерстности ящиков, стульчиков. Нет никакой гармонии. И это у кого? Как она была последовательна и целостна! Все вещи' тогда были продолжением ее тела.
На полках — книги самые разные, собраны без системы. А еще учительница! У людей, определивших свою цель, не так все, не так. Она принесла кофе, разлила его по чашкам и тут же закидала Калачева вопросами. Стиль ее теперешнего поведения похож на Татьянин. Вопрос — ответ, сама задает — сама отвечает.
— Но как сказать — не любила? Все девушки нашего факультета немного чокнутые. Они заранее начертали свою судьбу в соответствии с судьбой какого‑то книжного героя или героини. Там — Наташи Ростовой, Лизы, Настасьи Филипповны.
— Вы — Настасья Филипповна?
— Да, я Настасья Филипповна, только пародия на Настасью Филипповну, карикатура.
«Как же она может перед незнакомым человеком говорить такое?»
— Наговариваете на себя, — Калачев отрицающе замахал ладонью.
— Минуты две всего я любила вашего отца. Он мне показался витязем без тигровой шкуры. Было и такое. А потом он мне стал совершенно ненужным. Он мне всегда казался ограниченным, каким‑то чудиком. Из героев Василия Шукшина.
— Но мой отец не ограничен. Он много знает… знал, — запротестовал. — Он был первоклассным пчэтом. Вы ведь знаете его стихи: «Упаду на колени. Над пропастью падать»?