Щедринский градоначальник Бородавкин рекомендовал запретить жителям города Глупова восхищение деятельностью начальства, ибо наряду с восхищением возможно и "невосхищение". Сталинско-ждановское руководство в 1946 г. требовало именно "восхищения", категорически осудив просто "лояльность", и вслед за этим и "объективизм". И при этом обнаружило свою крайнюю лживость. Что могло отсюда произрасти? Для людей, не связавших себя профессионально с существенной деятельностью или общественными науками (коих, конечно, подавляющее большинство), - сильнейшее желание уйти от всего этого еще дальше, чисто формально, обрядно засвидетельствовав свой конформизм. Для людей, вступивших на общественную стезю, не оставлялось другого выхода, кроме трех следующих превращений:
стать настоящим, полностью циничным перевертышем, готовым служить в семи ордах семи царям, верящих только в сумму прописью, неспособных остановиться перед любым преступлением, если оно сулит выгоду, не уравновешиваемую соответствующей опасностью. Впрочем, хватит авантюристов, готовых и слегка рискнуть. И мы потом еще удивляемся количеству негодяев в общественных сферах.
стать трусливым обывателем без всяких убеждений, всего боящимся, готовым на любые унижения лишь ради того, чтобы его оставили в покое
стать активным борцом против лжи и насилия, а следовательно, и против существовавшей системы. В этой формуле лишь отрицание. Но одно голое отрицание не может двигать человеком. Мне думается, что именно в этом (наряду, конечно, с чудовищным террором) заключена причина провалов всех попыток нашего общества освободиться от административно-командной системы (АКС). Все мы отлично знали, чего мы хотим. Но до самого последнего времени лишь очень немногие задавались вопросом: к чему же следует стремиться? Ответов, естественно, прозвучало еще меньше.
В эти первые послевоенные годы среди студентов ИМО и появились пытавшиеся найти серьезные ответы. Как уже указывалось, достаточные возможности как для того, чтобы усомниться в абсолютной правильности и даже святости сталинизма, так и для выработки альтернативной идеологии, имелись. Первая часть умственной работы для любого интеллектуально не кастрированного человека, тем более изучающего общественные науки, всегда заключалась в дискуссионной выработке такого мнения. Вначале мы использовали для этого вполне официальные учебные семинары. На I курсе семинары по истории ВКП(б) вел некто Морев - добродушный человек в серой дипломатической форме. Придя на семинар и назвав тему, он обычно говорил: "Ну, открывайте дебаты", - в которые он в дальнейшем почти не вмешивался. Вскоре, однако, наши дискуссии стали выходить за легальные рамки. К тому же на II курсе Морева сменила злобная старуха, быстро введшая семинары в обычные казенные рамки. Но еще до этого мы, т.е. некоторые студенты нашего курса, перенесли наши прения на неучебное время. Собирались мы на пятом этаже (отчего эти сборища получили название "пятиэтажная философия") нашего учебного корпуса, где было множество мелких аудиторий, предназначенных для так называемых языковых групп, объединявших не более десятка студентов. Бдения наши шли обычно до полуночи. Мы сумерничали, света не зажигали. Делалось это не из конспиративных целей (нелегальность наших действий нами, в общем, не осознавалась), а просто некоторой романтики ради. В силу этого на заседаниях ничего не читалось, а просто шел свободный обмен мнениями. Состав участников "пятиэтажной философии" менялся совершенно непринужденно, что свидетельствовало о нашей полной беззаботности и отсутствии каких-либо целей, кроме чисто познавательных. Постоянными участниками прений были лишь Саша Тарасов и я.
С удивительной быстротой мы достигли такого уровня "оппозиционности" наших представлений, какой примерно соответствует среднему для "интеллигента" пятого года перестройки и эдак третьего (тут начальный отсчет труднее) года гласности. Мы полностью осознали тоталитарно-деспотический характер нашего режима. Не то чтобы мы просто возненавидели Сталина (напомню, что к тому времени он не успел сделать ничего плохого лично никому из нас и наших близких), но диктаторский и притом террористический характер его власти констатировался. Установление единоличной сталинской диктатуры приписывалось царистским традициям русского народа. Оказывалась вполне осознанной экономическая бесперспективность системы, особенно в сельском хозяйстве. Осознана полная никчемность колхозов и тесная связь именно с колхозами неудовлетворительного продовольственного положения в стране. (Напомню, что все это было уже ясно в те годы, когда можно было вполне правдоподобно ссылаться, скажем, на последствия только что закончившейся страшной войны). Впрочем, за всю свою жизнь, за исключением уже годов перестройки, мне ни разу не пришлось услышать что-либо хорошее о колхозах, кроме случаев, когда речи произносились с официальной трибуны. Но речи с трибуны вплоть эдак до года 1988, в крайнем случае до 1987, воспринимались всеми в качестве некоего сакрального ритуала, над содержанием которого никогда не задумывался и сам священнодействующий.
Уже в те годы "пятиэтажной философии" мы совершенно отчетливо понимали колоссальную разницу жизненного уровня в СССР и США, а также степень нашего бесправия по сравнению с гражданами "собственной страны бога" и других демократических стран.
Существенными (сравнительно с нынешними усредненными представлениями) были и наши познания в истории русской революции. Один из нас (он не прошел по нашему делу, его дальнейшая судьба мне неизвестна; может быть, сейчас он вовсе не хочет, чтобы вспоминали об этом факте его биографии, поэтому я его не называю) как-то обосновал мысль, что Октябрьская революция была просто солдатским бунтом, направленным против отправки петроградского гарнизона на фронт. Резкого отпора эта концепция у нас тогда не вызвала.