Папа как никто другой из собравшихся понимал Сашу, ведь в своё время родители тоже отдали его в класс баяна против его желания. Папа тоже забросил баян, а вот на гитаре, которая была ему по душе, научился играть сам.
Он подтянул струны, сначала полились неторопливые переборы, а потом и одна из моих любимых песен «Бригантина» про капитана, «обветренного, как скалы» — мне иногда кажется, если бы папа был моряком, он был бы именно таким, как в этой песне. Рэму надоело слушать наш концерт, его внимание отвлекла то ли кошка, прошмыгнувшая за оградой, то ли птица, и он побежал за гараж, поближе к забору, держать оборону. У гаража расположилась дружная компания велосипедов. Сашин старенький «Mongoose» — настоящий американец, купленный больше десяти лет назад в классном спортивном магазине, за всё это время ни разу он не подвёл своего хозяина. Жекин велосипед без единого намёка на то, что принадлежит он девушке: нет ни зеркала, ни навесной сумочки-бардачка, ни яркой бутылки для воды на раме: из всевозможных аксессуаров только фонарь для езды в темноте и пара вытертых кожаных беспалых перчаток, надетых по обе стороны на грипсы руля. Мой — самый грязный, поскольку сегодня я опрометчиво быстро пронеслась по луже, забрызгав раму, крыло и свои леггинсы почти по пояс. А вот этот самый аккуратный с чистыми протекторами и ещё новенькими, ничуть не потёртыми неопреновыми ручками на руле — папин. Папа катается редко, после дождя старается вообще не выезжать, бережёт его, словно тот из хрусталя. Этот велосипед — подарок папе на день рождения. Мы не долго раздумывали, что подарить ему на юбилей в прошлом году, и спорить не пришлось — все сошлись во мнении, что велосипед — это то, что надо. У всех нас есть, а у папы нет. До сих пор.
В юности папа занимался в велосекции, тогда ещё не было такого разнообразия велосипедов, как сейчас: «Уралы» с тоненькими шинами, спортивные, у которых руль загнут и потому похож на рога, «Салюты» да «Школьники» — это уж совсем для маленьких. Папа катал нас с Женькой, рассаживая кого на раму, кого на багажник. И хотя рама была жёсткой, и не на шутку впивалась в зад, мы сидели, не ёрзая, и, казалось, дышали тише, чем обычно, такое это было счастье ехать с папой на велосипеде!
Потом папа научил кататься и нас, и однажды мы даже ездили втроём на дачу. Мама велосипеда боялась, будто он мог сбросить её, как ретивый конь, а то и вовсе лягнуть. И все наши мечтательные рассказы о скорости, о ветре в ушах и свободе, все уговоры научиться кататься разбивались о мамино категорическое «Нет». Позже по неопытности и доверчивости я выменяла крепкий папин «Урал» на старый разболтанный «Салют» с «восьмёрками» на обоих колёсах лишь потому, что он был чуть меньше «Урала», имел дамскую раму и пластмассовые красные цветочки на руле. Я ездила на нём недолго, и даже уже не помню, как сложилась его дальнейшая судьба, но папа больше не катался и нового велосипеда себе не купил. Я вообще не знаю, покупал ли папа тогда что-нибудь себе. Сколько я его помню, он всегда делал что-то для меня, для Женьки, для мамы и для её мамы, для дедушки, для друзей и соседей, и для знакомых, которые сейчас так редко звонят, а когда и звонят, то обычно просят одолжить инструмент или перевезти что-нибудь тяжёлое, — словом, он жил для других, а на себя самого уже не оставалось ни времени, ни денег, ни сил, ни совести…
Папа служил в пожарной охране, и это было нечто большим, чем просто работа. Я помню, как мама рассказала нам с сестрёнкой, что папа вынес из огня — из горящей квартиры на пятом этаже — ребёнка, пятилетнюю девочку. Испугавшись пожара, она спряталась под одеяло, найти её было непросто, но это защитило её от отравления угарным газом и сохранило ей жизнь. Когда она пришла в себя, то просила спасти Мусю, которая осталась в горящей квартире. Тогда папа вернулся и отыскал в задымлённой комнате кошку, что сидела, цедя воздух из щели под балконной дверью…
Так в папиной трудовой книжке появилась запись об объявлении благодарности, а я вдруг поняла, а скорее, всей своей душой ощутила, каким опасным и важным делом занимается папа, как это нужно для других. И снова не для себя самого, а для других. Внутри него, казалось, был огромный тяжёлый шлагбаум, запрещающий пойти на рыбалку, или провести выходной с друзьями, или вообще весь день пролежать на диване и ничего не делать. Чтобы лежать на диване ему нужна была веская причина, и таковая была одна — это ночь. Папа не лежал, даже когда болел. А болел он довольно часто.