— И колбасу с яйцами пожарим, — улыбнулась Женька.
Да, дом, пусть и мрачный, пусть и не наш, но всё же даёт ощущение защиты. Мы опустили слабенький крючок на двери, и стало спокойнее. А когда затрещали дрова в печке, мы согрелись, и даже захотелось снять душный свитер, все тревоги улетали в трубу нашей буржуйки и развеивались вместе с дымом по низкому сырому небу. Жека налила к ужину по чарке красного вина, что мы привезли из города, будто предчувствуя такой промозглый денёк, когда хочется лишь сидеть у огня в огромном одеяле и не показывать носа на улицу. Как тепло и даже уютно стало в этой неказистой кухоньке со скрипучими стульями, у потемневшего от времени и влаги старого деревянного стола! Какой удивительно вкусной казалась эта незатейливая еда, приготовленная одним махом!
— Блюдо удалось! — я первая сметелила яичницу с колбасой, собирая хлебным мякишем остатки жира по тарелке.
— Добавки? — подмигнула Жека.
— О неее, — едва я помотала головой, как вдруг наш диалог прервал резкий звук: что-то упало в комнате. Сквозняка нет, все окна и двери закрыты. Но удар ведь определённо был. Неужели показалось?
— Что-то свалилось, — подтвердила мои сомнения Жека и двинулась в комнату. Я следом.
— Мальчик! — низким сдавленным голосом произнесла Женя.
На полу на домотканной дорожке лежал кусочек ДВП, — портрет мальчика, который всё «хотел» что-то спросить. Жека подняла его и осмотрела — ветхая верёвочка, приклеенная к обороту портрета, перетёрлась посередине от долгого висения на гвозде и порвалась. Казалось бы, всё просто, всё укладывается в рамки законов физики: под воздействием силы трения и силы тяжести тело стремится вниз, куда ж ему ещё стремиться? Рано или поздно все верёвочки истреплются и портреты упадут на пол. Но, к сожалению, одних законов физики тут было явно недостаточно, этот дом и пространство, сопряжённое с ним, существовали по каким-то иным, неведомым холодному разуму законам. Страх подкрался откуда-то со спины, пробежал по ней мурашками, отозвался в ушах сильными толчками и застрял в сухом горле.
— Спасибо, что хоть не среди ночи упал, вот бы мы обалдели! — заметила Женя.
Сестра сделала тугой узелок на серой истрёпанной верёвочке и снова повесила портрет на стену. Я задёрнула пыльные занавески в комнате.
— Давай на всякий случай топор в дом занесём, — предложила Женька.
— Дааа… — озадаченно протянула я. — Тут не топор, тут бы кол осиновый, — смотрела я на мальчика. — Но и топор, знаешь, не помешает.
Вместе с Жекой мы вышли на крыльцо, освещая фонариком путь к дровянику. Дров здесь явно прибавилось, видимо муж Надежды — «сам», приходил, пока мы бродили по лесу и привёз для нас новых дров. Колун лежал на земле рядом с дровами, — Жека его подняла, казалось, с топором ночевать безопаснее. Во мне снова стало нарастать чувство ползучего взгляда по спине, так смотрит любопытный чужой, он меня видит, изучает, рассматривает, а я его — нет! Я посветила фонарём вокруг себя и остановилась на заборе у дровяника: старые доски, державшиеся на ржавых гвоздях, были раздвинуты. Вспомнить бы ещё, каким был забор днём. А если днём этот забор был целым, то кто сделал эту брешь? Дыра получилась довольно большая, человек смог бы спокойно проникнуть в неё. За этим забором простиралось поле, скорее всего, хозяева раньше садили там картошку, а дальше — река Тунгуска и бор, стена из огромных сосен. Кому понадобилось раздвинуть доски? Бабе Зине? Надеждиному «саму»? Вряд ли. Здесь был кто-то другой.
Топор и фонарики лежат на полу у дивана, что ещё придумать? Нечего думать, давно пора спать.
…Я иду по тропинке, густо заросшей с обеих сторон высокой полынью, крапивой и чертополохом, который так и норовит залепить в меня колючкой. Тропинка пролегает по самому краю деревни вдоль старой полуразрушенной околицы. Ночь медленно опускает свой занавес, наполняя деревню прохладой и темнотой. Надвигается гроза, волоча тяжёлые чёрные тучи. Луна едва поглядывает на меня самым своим краешком, затаившись в глубоком кармане неба, будто ожидая чего-то. Лес подступает к деревне совсем близко, забывая о своих границах, любопытно заглядывая в жёлтые окна ветхих покосившихся домишек, что устроились здесь рядом с выездом из села. Ветер шумит в макушках сосен, унося все звуки, и я даже несколько раз оглядываюсь: не идёт ли кто следом? Нет, лишь трепещут листочки крапивы, наверху поскрипывает старая сосна. Высокая трава смыкается за мной, и я ощущаю босыми ногами её сырой вздох. Я подхожу к разрушенной церкви, путь к которой давно забыт сельчанами, её видно издалека, ведь она стоит на пустыре, и только один сухой ковыль на этом пустыре знает, как одиноко и тоскливо ей без настоятеля и молитвы прихожан. Я поднимаюсь по каменным ступеням, с усилием дёргаю за холодное металлическое кольцо, и тяжёлая деревянная дверь открывается с жалобным тоненьким скрипом. В церкви темно и холодно, липкая паутина окутала фрески на стенах, печальные лики смотрят на меня с икон. И мне хочется прижать руки к груди, заплакать. Но нет, не только мне есть дело до старой церкви: двое ребят с растрёпанными волосами в льняных выпачканных то ли сажей, то ли углем рубахах стоят у самого распятия, и будто бы ждут меня. Одному на вид лет семнадцать, другому — около тринадцати, и оба так похожи, братья, наверное.