Раздалась отрывистая команда. Загрохотала цепь. Отдавали якорь. Загудел и наш гудок.
Около меня выросла фигура капитана в макинтоше.
— Ну, вот… добрались и до острова с маяком. Недурной баритон?
— Поющий маяк? Сирена в тумане? — спросил я.
Откуда-то снизу, словно из волн, послышался голос.
Человек за бортом?
Капитан и я перегнулись через реллинги.
У высокого борта корабля прыгала крохотная лодчонка. Человек что-то кричал, верно, просил спустить трап или бросить веревку.
Какой смельчак мог решиться плыть в тумане на звук нашего гудка?
По штормтрапу человек поднялся на палубу. Он был в брезентовом плаще поверх ватной куртки и штанов. При виде капитана, на которого ему указали, он снял шапку, пригладил седоватые волосы и, сладко улыбаясь, подошел к нам.
Его маленькие, близко посаженные глазки смотрели куда-то в сторону. Роста он был низенького, а от привычки не подымать головы казался еще ниже.
— От души сердечно приветствую вас и поздравляю, товарищ капитан, с благополучным появлением. Как прошли в тумане, осмелюсь поинтересоваться? Небось сигнальчик-то помог вам. Вроде, как все вы мне жизнью теперь обязаны. Нет, это я только так… К слову пришлось… Очень приятно видеть корабль здесь в такое позднее время. Видите, маяк мой работает исправно. Рассчитываю, что шепнете вы это кому и где следует. Не позволите ли в каютку с вами пройти?
— Отчего же, — сказал Борис Ефимович, — милости прошу.
Мы сидели в каюте капитана.
— Крепенького не найдется ли у вас? Свои запасы бережем. Зима длинная… наш полярный опыт не дозволяет расходовать, — говорил смотритель маяка. — Дай, думаю, навещу морячков на корабле. Ведь волнами да туманами меня не запужаешь. Ваше здоровье, товарищ капитан, и ваше, товарищ, не знаю, кем вы тут будете. Вот и думаю, что интересно ведь капитану про наши новости узнать.
Я разглядывал разговорчивого человека. У него было бабье лицо, морщинистое, обветренное, но без того характерного для полярников загара, какой дается не солнцем, а ветром.
— Преинтересно будет капитану узнать про наши дела, от которых кожа не бела. Вот так. Ваше здоровье. Особенно потому интересно, что может капитан по радио с начальником снестись и про все такое этакое свое мнение донести. Воздух надо прочистить на нашем острове. Туману тут много всякого… А голос вон какой! — Через иллюминатор доносился глухой баритон маяка. — Голос вон какой нужен, чтобы услышать тебя в тумане. Вот. А кричать хочется, поверите ли, товарищи дорогие. Кричать надобно. Госконтроль должен вмешаться, такие тут безобразия происходят… под покровом тумана, позвольте так выразиться…
Капитан, обычно сам разговорчивый и общительный, слушал смотрителя молча. Тот продолжал:
— Разврат, извините меня за слово неуместное, разврат тут царствует безвозмездно. Мне, конечно, дела до этого никакого нету, я от полярной станции отдельно, на самостоятельном, так сказать, бюджете, а все-таки… с души воротит… На берег съедете, сами увидите. Только внимания не обращайте, что они сейчас по своим комнаткам разъедутся. Это для отвода глаз… А они только и мечтают, как бы скорее льдом все тут сковало, чтобы никто к ним носу сунуть не мог… А я вот остаюсь!.. И это им, как бельмо на глазу. Они бы меня в ледяной воде утопили, белым бы медведям скормили. Только не таков Яков Григорьевич Суетин, это я, то есть… Будем знакомы… Очень приятно… Ваше здоровье! Не таков Суетин. Медведя любого один на один берет.
— Шкурку белую позвольте поднести и вам, капитан, и вам, товарищ московский… Благодарны будете. Своей охоты, своей выделки… Да вы зря отказываетесь. У меня много — не обеднею.
— Да, непорядки у нас, — заметно хмелея и уже не улыбаясь, беспрерывно говорил непрошеный гость. — А виноват во всем Хлынов Алексан Алексаныч. Гордый человек. Опыта никакого. Ему бы у меня учиться. Как-никак восемнадцать лет в Арктике. Не люблю Большой Земли. Суеты не люблю, ненавижу… Я тишину люблю… и порядок… А здесь? Разве это порядок? Начальником поставили молокососа, который девочку с толку сбивает… Гордый очень этот начальник полярной станции… а быть ему здесь, вроде, и не к чему. Опыт полярный у меня, товарищи, достаточный. Я метеорологом был, и механик я, на все специальности, и радист исправный. Характер у меня правильный. Дисциплина будет, здорово живешь! Хозяин я, нутром хозяин. — Он сжал неожиданно большой для такого хлипкого человека кулак. — Бывало, и не с таким хозяйством справлялся… Коровы, кони! Люди завидовали!.. У меня и здесь от работы отлынивать не посмеют…
— Ваше здоровье, еще разрешите? Премного благодарен. Вот и думаю я, что надо государству копейку сберечь. Решил я в порядке соцсоревнования и ударничества взять на себя совмещение профессии. Будьте благонадежны — и с маяком справлюсь, и полярную станцию под опеку возьму. Товарища Хлынова Алексан Алексаныча примите на другое использование… а девочку оставьте. Я ее вымуштрую. Медвежью шкуру я ей еще летом подарил, самую крупную, самую отменную… Но не для этого дарил, не для этого… Прошу и от меня принять шкурки-то… вроде, будет, как сувенир… На память… об Арктике.
Проводив наконец нежданного гостя, капитан попросил меня съехать вместе с ним на берег.
К утру туман не раздернуло, но капитан все-таки приказал спускать «Петушок».
Катер шел на певучий рев маяка. Берега не было видно. Зажженные огни «Седова» тускнели и наконец погасли.
Кунгас, тащившийся на буксире, был едва заметен.
На берегу нас встречали Суетин и Хлынов, начальник полярной станции. Это был медлительный человек с рыжей бородой и светлыми, голубыми глазами, неожиданно юными на этом обросшем лице.
— Сперва ко мне на маячок прошу, — забегал перед капитаном Суетин. По знакомству, так сказать. Алексан Алексаныч и сам ведь сознается, что скуповат. У него все по норме. Он, верите ли, куропаток настрелял, так и то в мясной паек зачислили… Разве неправду говорю, Алексан Алексаныч? А?
— На куропаток подотчетные заряды ушли… — хмуро ответил Хлынов. — А мясного пайка для полярников вполне хватает. Никто не жалуется.
— А кто на вас жаловаться будет? У маяка свой собственный бюджет. Я к вам некасаем. Товарищ капитан, и вы, товарищ московский, прошу, уважьте, загляните на маячок.
— Мы сначала пройдем на полярную станцию, — не глядя на него, сказал капитан.
Суетин исчез, словно растаял в тумане.
— А мы ждали вас только через час, — сказал Хлынов и, вздохнув, добавил: — Заждались мы вас…
Домик полярной станции внезапно вырос перед нами. Совсем близко, сотрясая мутный воздух, заревел гудок. Потом смолк. В ушах гудело. Вдруг мне показалось, что я слышу какую-то удивительно знакомую мелодию… Звуки рассыпаются сверкающей дробью, мощные аккорды звучат один за другим… Какая сила! Какой блеск!
— Это наша полярница Верочка Смирнова играет, — пояснил Хлынов. — Она не знает, что мы уже идем. Она сейчас перестанет.
— Тише, вы! — возмущенно остановил его капитан.
Борис Ефимович стоял, приоткрыв дверь в сени, боялся пошевелиться. Лицо его преобразилось. Такое лицо бывало у Бориса Ефимовича тогда, когда он играл сам.
— Второй концерт Рахманинова, — почти с благоговением произнес он.
Мы трое стояли в сенях до тех пор, пока музыка внезапно не оборвалась.
— Верочка у нас пианистка, — извиняющимся голосом пояснил Хлынов. — В Арктике она попала на полярную станцию, где пианино не было… А у нас рояль. Весной разрешение получила. Перевели ее на работу к нам, и она переход на лыжах сделала от фактории, куда ее подвезли на тракторе, до нас километров шестьдесят. Музыкальный техникум окончила. В консерваторию будет поступать. А работает хорошо… По специальности метеоролог…
— Где же она? — спросил Борис Ефимович, входя в кают-компанию.
Перелистывавшая ноты девушка вскочила, зарделась вся.
— Здравствуйте, капитан, — сказала она, протягивая руку. — Вы простите — я не знала… Мы тут, несколько островов, самодеятельный концерт готовим. Каждый остров с каким-нибудь номером выступит. Вот я и готовилась… Простите…