Мина была уже у кормы.
Капитан, передав штурвал рулевому, подошел к нам.
Нетаев вытянулся. Лицо его покрылось румянцем.
— Извините, Борис Ефимович…
— Ладно, — махнул рукой капитан. — Молодец! Где радист? Дать сюда радиста! Боцмана сюда, он у нас лучший верхолаз.
Радист мигом предстал перед капитаном.
— Антенну! Чтоб через четверть часа была антенна!
— Вы же сами запретили, Борис Ефимович!
— Лезь на мачту, закрепляй, как хочешь, но чтоб была антенна. Я сам по вантам полезу.
— Что вы, Борис Ефимович… позвольте мне, — вмешался Нетаев.
Радист, капитан, боцман и еще несколько моряков взялись за восстановление антенны. Капитан сказал:
— Надо сообщить о мине тральщику. Тральщик недалеко от нас шел. Он должен ее найти и уничтожить. Сейчас радио нужно не нам, а всем кораблям, всем, кто в море с проклятой миной может встретиться… И радио должно быть!
Пятидесятилетний капитан с поразительной ловкостью забрался по обледеневшим вантам. Мачта, за которую он уцепился, наклонялась во все стороны. Ее верхушка с прилипшей к ней фигуркой описывала огромную дугу, оказываясь над волнами то с одного, то с другого борта корабля.
Пока Борис Ефимович и помогавший ему радист висели на обледеневших снастях, натягивая антенну, Нетаев по приказу капитана держал корабль в виду мины.
Я забыл о качке, о ветре, о холоде, с тревогой наблюдая за рискованной работой моряков.
Наконец капитан опустился на палубу, радист бросился в радиорубку.
— Давай тральщику пеленг — пусть идет сейчас же к нам, плюет на волну!.. — кричал ему капитан. — Вот теперь надо согреться, — сказал он мне своим обычным приветливым голосом.
Мы сидели в его каюте. Одеревеневшими, синими пальцами капитан набил трубку, закурил и налил себе стакан коньяку.
Он затянулся дымком, потом выпил до дна весь стакан, зажмурился, открыл глаза и тихо, как бы показывая фокус, выпустил клуб дыма…
— Вот это по-полярному… А теперь пойдем к штурвалу, — сказал он и поднялся на мостик, чтобы снова сменить рулевого.
Вызванный по радио тральщик подошел к нам через два часа. Все это время наш корабль делал круги вокруг мины, словно карауля ее. Всякий раз, когда, поворачиваясь, корабль становился бортом к волне, я думал, что мы перевернемся. Маятник, отмечавший крен корабля, показывал что-то невероятное. Кунгас сорвало и унесло в море. Катер «Петушок» еще стоял на месте, матросы укрепляли его.
Взлетая на волнах, маленький тральщик приближался к нам. Капитан дал приветственный гудок. Он передавал тральщику найденного опасного зверя.
"Георгий Седов" взял прежний курс на юго-запад. За нашей кормой мы видели тральщик. Он подкрадывался к мине.
Вдруг раздался взрыв. Над темными волнами взвился куст черного дыма.
— Готово! — облегченно сказал Борис Ефимович, перебирая ручки штурвала. — Радист! Иван Гурьянович… ты как? Согрелся? Тогда пошли приветственную телеграмму военным морякам. Спасибо передай от всех полярных капитанов. Ну, а мы, — обратился он ко мне, — пойдем в кают-компанию на последний наш вечер "Северного Декамерона".
ВЕРА В ЧЕЛОВЕКА
В кают-компании собрались в последний раз. Завтра — Белое море, хлопоты перед окончанием арктического рейса, завтра уже не до рассказов…
Особенно людно было сегодня в кают-компании. Не всем хватило обитых кожей старинных стульев. Кое-кому пришлось подпирать спиной переборки с деревянными панелями.
Много я слышал здесь рассказов о мужестве, силе, храбрости, о находчивости, даже о небывалом страхе, о подвиге, о дружбе и любви, коммунистической совести, о необычных буднях в ледовом краю…
— Ну, как это полагается, напоследок надобно рассказать о чем-нибудь самом большом, что только с человеком случилось… Кто бы нам об этом рассказал? — обратился к присутствующим капитан.
Моряки и полярники жались, никто не решался брать на себя "рассказ о самом большом"…
И вдруг Марина сказала, что хочет рассказать о самом большом потрясении, какое перенесла в жизни.
Я видел ее и раньше, но она никогда ничего не говорила.
Маленькая, застенчивая, с порывистыми движениями южанки, с приятными мелкими чертами смуглого лица, темноволосая, но со светлыми глазами, ясными и быстрыми…
И вот теперь Марина решилась. Она решилась и, должно быть, сама испугалась, зарделась вся. Стала говорить, невольно помогая себе руками.
— Раньше я никогда бы не поверила, что могу вот так с вами плыть на корабле по Баренцову морю… Я боялась моря, страшно боялась… я даже не могу передать, как я его боялась. У нас в детском доме все девочки были как на подбор, хотели на самое что ни на есть трудное пойти, в горы… или в степь… А я в Арктику давно решила. Всем сказала, а сама даже не знала, как я смогу в Арктику попасть, если моря боюсь. Говорят, какой-то знаменитый летчик боялся высоты. Но у него была такая воля, что он заставил себя стать знаменитым летчиком. У меня, конечно, никакой воли не было, я просто хотела… нравилось мне в Арктике, в снегах… тишина… У меня кровать у окошка стояла, я ночью выглядывала и представляла, что уже в Арктике. Только, конечно, для Арктики я не годилась.
А моря бояться я стала вот почему. Я была в Артеке совсем еще маленькой, самой там младшей… А папа с мамой из Москвы приехали отдыхать к родным в Одессу. Какое тогда лето было хорошее!.. И вдруг война. Даже страшно вспомнить. У нас рядом с Артеком что-то было, не знаю, но только немецкие бомбы все на наш Артек сыпались. Мне так жалко было Артек, что я плакала. Потом нас, детей, отправили в Одессу. Меня встречала мама, перепуганная, суетливая, шумная, а папа даже не поехал в Москву, в Одессе в военкомат явился. У меня папа замечательный был, я его даже больше мамы любила. Большой-большой, под самый косяк двери. И добрый. Мама черная была, а папа светлый. У меня его глаза. Он был самый красивый, самый лучший. Я так была уверена. Я очень плакала, что он меня не встретил.
Потом очень плохо было в Одессе. Пожары… гарью пахло… Мы с мамой кирпичи помогали разбирать… На носилках людей проносили… И все время воздушные тревоги. Железные дороги никуда не везли. Везде были немцы. Только море наше было.
В Одессе должны были одни герои остаться, а нас всех, много тысяч человек, погрузили на красивые теплоходы: «Ленин» и «Буденный». Мне очень нравилось по палубе бегать. Люди кричали: "Девочка! Как тебе не стыдно? Тут такое вокруг, а ты…" А мне спать не хотелось. Мы из порта вышли ночью. Город горел. Было страшно и красиво…
Утром мы проходили мимо Севастополя. Гористый берег — зубцами… Небо было все в клубочках дыма. Это очень стреляли с наших военных кораблей. Немецкие самолеты «юнкерсы» сбрасывали бомбы или торпеды, не знаю. Только я сама видела, как теплоход, который шел перед нами, взорвался… Как игрушечный, далеко-далеко… покрылся дымом — и не стало его…
А потом и в наш корабль мина попала. Я так кричала, что не слышала даже взрыва. Куда ни взгляну — везде огонь. И мамы нигде нет… Потом кто-то, я не знаю кто, схватил меня, напялил на меня что-то пробковое и стал с палубы сталкивать. Я визжала, брыкалась, мне очень страшно было, а он все-таки выбросил меня за борт. Многое я забыла, а этой минуты забыть не могу. На воде плыву, почти рядом борт корабля, высокий, как стена дома, только без окон… иллюминаторы кругленькие очень высоко… И развалился вдруг этот дом… одна стена в одну сторону, другая — в другую… Меня завертело в воде, я не знаю как… Это было самое страшное в моей жизни, а все-таки не самое страшное.
За нами следом баржи шли, тоже с людьми. Они стали подбирать из воды кого могли… Говорят, из всех тысяч человек только двести подобрали. Ну и меня…
А мамочки моей не подобрали. Не было нигде ее. Она, наверное, полная, растрепанная, бегала по палубе, шумела, все меня искала, пока… Ой, не буду вспоминать.