«Чистую и светлую душу» он противополагает душе, подавленной многими ощущениями[5], т. е. находящейся во власти «томительного беспокойства». Его истинный идеал – это освобождение внутреннего мира от разлагающих элементов. Его заботы о внутреннем воспитании – это забота о создании такой душевной организации, при которой можно было бы всегда оказывать «твердый и сильный отпор болезни», «томительному беспокойству» и «находящему бездействию».
Предупреждая своего старинного друга А. Данилевского, что он замечает в настроении последнего угрожающие признаки болезни, заразившей, по его мнению, все современное ему поколение, «неудовлетворенность и тоску», – Гоголь указывает на единственное радикальное средство, могущее помочь от болезни. «Тут нужны, – пишет он (письмо от 26 февраля 1843 г.), радикальные лекарства, и дай Бог, чтобы ты нашел их в собственной душе своей; ибо все находится в собственной душе нашей, хотя мы и не подозреваем и не стремимся даже к тому, чтобы проникнуть и найти их». «Нужно, чтобы слишком твердый и сильный отпор заключался против них (неудовлетворения и тоски), заключался в нашей собственной груди».
И он объясняет механизм процесса самовоспитания. Оказывается, что стремясь против возможности противостоять приступам болезни, он обращался к различным педагогическим приемам. Один из этих приёмов мы отметили уже выше: Гоголь избавлял, его душевный мир от страданий путем созерцания чужих бедствий и страданий. Другой прием, практиковавшийся им еще тогда, когда его болезнь находилась, в зачаточном состоянии, но когда его yже посещали минуты гнетущей тоски, заключался в том, что Гоголь старался быть веселым, старался искусственно вызванным смехом прогнать от себя «хандру». «Правда, что, еще бывши в школе, чувствовал я временами расположение к веселости и надоедал товарищам неуместными шутками. Но это были временные припадки; вообще же я был характера скорей меланхолического и склонного к размышлению. Впоследствии присоединились к этому болезнь и хандра. И эти-то самые болезнь и хандра были причиной той веселости, которая явилась в моих первых произведениях. Чтобы развлекать самого себя. Я выдумывал без дальнейшей цели и планов героев, становил их в смешные положения, – вот происхождения моих повестей!»[6]
Третий прием состоял в том, что Гоголь в минуты «томительного» беспокойства «бросался» в плач и слезы. «Есть средства в минутах трудных, когда страдания душевные и телесные бывают невыносимо мучительны, – сообщает он «страждущему» другу[7] – его добыл я сильными душевными потрясениями, но тебе его открою. Если найдет такое состояние, бросайся в плач и слезы. Нет горя и болезни душевной или физической, которой бы нельзя выплакать слезами».
Наконец, с особенной последовательностью Гоголь старался врачевать свой недуг, приучая себя ко всему, что только могло вызвать приступы томительного беспокойства.
Он старался «мысленно сжиться со всеми возможными оскорблениями, несчастиями, старался их всех, так сказать, перечувствовать на своем теле». Он прибегал, например, к следующему оригинальному средству, Думая о том, что ожидает его впереди, он всегда старался нарисовать себе самую безотрадную мрачную картину. «Представляй всегда, что тебя ждет черствая встреча, жесткая погода, холод и людей, и душ их, тернистая, трудная жизнь и что для тоски будет полное раздолье и развал, и вооружись заранее идти твердо на все это, – ты всегда выиграешь и будешь в барышах». Такой образ действий рекомендовал он Л. Данилевскому (письмо от 26 февраля 1843 г.), признаваясь, что этот образ действий утилизируется им с давних пор и слишком хорошо им испытан. «Даю тебе одно из ветхих, старых моих правил, даю тебе его не как подарок, а просто, как хозяин дает гостю свой старый поношенный халат надеть на время»…
Он постоянно старается убедить себя, что, несчастья, огорчения, неприятности, препятствия, одним словом, все, что вызывает пароксизмы «томительного «беспокойства, в сущности, лишь способствует благоденствию человека, знаменует coбой верный путь к истинному счастью и душевному покою.
«Ежели кому всякий раз давали чувствовать крепкий гнет несчастий, тот будет счастливейший» – эту мысль высказал «великий меланхолик» еще будучи девятнадцатилетним юношей. Н к этой мысли он постоянно возвращался в течение всей своей жизни.