— К сожалению, полномочий распоряжаться такими суммами не имею, но обещаю обратиться с запросом… Кстати, почему вам не поможет институт? Вы почетный академик и прочее?..
— Полно, милейший. Вы прекрасно знаете ответ, иначе бы вас сюда не послали.
— У наших больных, — опять вмешался главврач, — особенно с сердечной недостаточностью, как правило, до предела расшатаны нервы.
— Да, понимаю, — сочувственно заметил Хакасский, перестав улыбаться. — Много непоправимых бед натворили горе-реформаторы.
Кошмар в глазах помирающего ученого его завораживал.
— Перестаньте кривляться, — сказал тот. — Вы вовсе не так думаете.
…Утром он встретил на станции Куприянова-Чуму и на такси отвез в гостиницу. Старик, как всегда, был бодр, энергичен, въедлив и прямолинеен. За полтора часа они всесторонне обсудили все аспекты предстоящей акции. После чего, выдержав приличную паузу, Куприянов спросил:
— Выходит, город надо брать целиком?
— Иначе какой резон? Не стоит мараться, Илларион Всеволодович. Обстановка созрела.
— Ты уверен?
Хакасский болезненно ощутил отеческую насмешку старика. Намек на Мытищи, где до сей поры хозяйничали неуправляемые могикане.
— Здесь, Илларион Всеволодович, контингент вязкий, податливый, лепи, что хочешь. Интеллигенция в основном. Горбатого славили, за Елкиным шли, как бараны, у Алихман-бека сидят под ногтем, как воши. Таким хоть кол на голове теши, стерпят. Тут и денег больших не придется вкладывать. На голый крючок клюнут.
— Не любишь интеллигентов, Саша?
Хакасский осветился яркой, солнечной улыбкой.
— За что их любить? От них все зло на земле.
— Сам-то ты кто? Уж не люмпен ли?
— Я, Илларион Всеволодович, обыкновенный кладоискатель, ни к чему другому не стремлюсь. Если вы имеете в виду моего батюшку, царствие ему небесное, то да, он был интеллигент. Ну и чего добился? Не я бы, так и схоронили в целлофановом мешке, как всю нынешнюю шелупень. Амбиции имел большие, не спорю. В мечтах миром владел, да вот беда, весь его мир умещался в чужих книгах. Своего ума так и не накопил до старости. Зато жить спокойно никому не давал, всех учил, попрекал, наставлял… Всех заедал, кого доставал кафедральной указкой.
— Сурово, но, возможно, справедливо, — оценил Куприянов, характерным жестом почесав розовое пятно на черепе. — Однако отвлеклись мы, сынок… Какая команда нужна для начальной раскрутки?
— Завтра подам список. Немного на первых порах, человек десять. Плюс, разумеется, обслуга, техника, оружие и все прочее. Хочу попросить, чтобы Гогу Рашидова прикомандировали.
— Гога в Красноярске, ты же знаешь.
— Там без него теперь управятся.
— Из местных кто-нибудь пригодится?
— Безусловно. Монастырского обязательно надо использовать. Горожане на него молятся, особенно беднота. Прохиндей из самых отпетых. Работает профессионально, с дальним прицелом.
— Монастырского помню. Банк «Альтаир». Фонд культуры. Папашу его помню. Тоже хапал не по чину, но полета нет. Ни у того, ни у другого. Сырец.
— Вслепую сойдет. На первом этапе.
— Хорошо. — Куприянов сыто потянулся, черные глаза притухли. — Приступай, помолясь… Но помни, Саша, всегда помни, на ошибки у нас нет времени. Или мы их, или они нас. Третьего не дано. А их много, тьмы и тьмы, как писал поэт.
— Поубавить придется, — усмехнулся Саша.
Часть вторая
На второй год Егорка Жемчужников натурально переродился в лесовика. От прежнего начитанного, капризного и упрямого паренька мало чего осталось. Он и внешне переменился: раздался в плечах, налился жильной силой, светлое лицо с яркими васильками глаз обточилось ветром и таежным духом, поросло рыжеватой щетинкой, на нем устоялось выражение спокойной уверенности в себе. Теперь никто ему не дал бы его юную двадцатку — молодой, ухватистый мужичок, это да.
Утром его разбудил пес Гирей, крупная пятилетняя немецкая овчарка с приблудившейся волчьей кровью. Гирей ткнул его влажным носом в бок и тихонько поскулил. Егорка спал на голой земле за сараем, завернувшись в старый ватник, подложив под голову локоть. Сегодня он впервые за последние дни проспал пять часов не шелохнувшись, и это было большим успехом. Такая ночевка входила в очередную программу тренировок, которую старый Жакин обозначил как «слияние с природой». Давно миновало время, когда Егорка противился жакинской науке, полагая, что многие его уроки попахивают придурью и издевательством. Теперь он слепо повиновался, выполнял все указания старика и доверял ему больше, чем самому себе. Пять часов глубокого сна — и ни одного укуса летучих гнусных тварей, способных высосать живой сок из деревяшки; ни одного укуса — это что-нибудь да значило. Жакин сказал: попробуй, обернись камнем, на камень они не реагируют, у камня дух неживой. Егорка, выходит, сумел, хотя намучился изрядно.
Открыв глаза, Егорка спросил Гирея:
— Чего тебе надо? Рано ведь еще.
Гирей вежливо мотнул хвостом и повел глазами в сторону дома. Егорка понял: какой-то гость пожаловал.
Он вышел из-за сарая потягиваясь и увидел на дворе возле колодца незнакомую женщину, крупнотелую и луноликую, одетую в цветастый сарафан и шерстяную кофту, на ногах — кирза. Приблизившись, определил, что женщина красива и не так уж вовсе незнакома. Он встречал ее в поселке, когда ходил за покупками, но кто такая, не знал. Лет ей, наверное, около тридцати и по каким-то неуловимым приметам понятно, что не местная. Может, приехала по найму или просто попытать судьбу. В последнее время пришлых в поселке заметно прибавилось, и мужчин и женщин. Жакин объяснял это так: людишки потянулись в глубинку, от нечистого бегут. По его мнению, это хороший знак.
Егорка поздоровался с гостьей и, не задавая никаких вопросов, как учил Жакин, пригласил в избушку:
— Позавтракаете со мной?
Женщина разглядывала его чересчур пристально, на приветствие лишь склонила голову в поклоне.
Пес Гирей, присев рядом с Егоркой, для порядка рокотнул басом.
— Старика бы мне повидать. Его нету, что ли? — Голос у нее низкий, истомный. Егорка понял: она не просто красива, а исполнена той манящей прелестью, от которой мужчины, бывает, в единый миг глохнут и слепнут. И она, конечно, понимала свою силу.
— Федор Игнатьевич на пасеке. — Егорка мысленно оглядел себя: ватник на голое тело, с заплатами штаны, босой. — С минуты на минуту будет. Проходите в дом, там подождете. Чайку попьем.
Женщина загадочно улыбнулась, будто угадала в его приглашении что-то иное, помимо прямого смысла. С места не сдвинулась. Стояла прямо: высокая грудь, крепко расставленные ноги — осанка, как у боксера на ринге.
— На пасеке, значит? Дак я затем и пришла. Медку хотела прикупить. Говорят, у старика самый лучший мед в округе.
— Он не продает. — Егорка почувствовал, что краснеет. — В подарок даст, если понравитесь. Пойдемте, попробуете с чаем.
Гирей осторожно обнюхал ее загорелые ноги, чихнул.
— Какой здоровый пес, — с уважением заметила гостья. — Не укусит?
Спросила без опаски, видно было, ни собак, ни черта не боится. У Егорки что-то в горле слиплось, будто хлебец непрожеванный.
— Не укусит, нет. Он вообще не кусает. Он убивает.
— Как это?
— Да так уж. Если в чем заподозрит, валит насмерть. Без юмора пес. Да, Гирей?
Пес тявкнул, соглашаясь, и лениво побрел к изгороди, где на охапке сена облюбовал один из своих дневных лежаков, откуда он внимательно, долгими часами следил желудевыми глазами за окружающим миром. Егорка доволен: еще весной такого быть не могло, чтобы пес не упёхал с хозяином, куда бы тот ни отправился, а нынче все чаще нес службу с Егоркой. Настоящее родство возникло между ними после печальной истории, когда Гирей по молодой резвости ухнул в речную полынью, потянувшись то ли за рыбиной, то ли просто неудачно оскользнувшись. Пес чуть не утонул. Молча, с угрюмой решительностью раз за разом цеплялся лапами за края проруби, хватал кромку зубами, но выкарабкаться не мог. Лишь чудом его не утянуло под лед. Егорка с берега увидел погибающего Гирея, подбежал, ближе к воде пополз на брюхе, изловчился, ухватил за холку и под страшный хруст ледяных обломков вытащил на снежную твердь.