— Пожалуй, уже ничего. Ты и вправду пустой. У тебя, увы, нечего взять. Обыкновенная залетная пташка. Коготки подкорнаем — и лети на волю.
Тон его смягчился, но Спиридонов облегчения не почувствовал. Смутило замечание о коготках.
— Я рад, Георгий Иванович, что ваши подозрения развеялись. Поверьте, постараюсь быть вам полезным. — Спиридонов достал фирменный блокнот в сафьяновом переплете, изобразил величайшее внимание, не меньшее, как если бы сидел в гостях у банкира. — У меня уже и название для статьи как-то незаметно родилось. «Счастливый город, которым управляют профессионалы». Может быть, немного длинновато, но суть отражает. Вы не находите?
— Ишь какое у вас, поганцев, недержание речи. — Рашидов перебрался за стол и оттуда холодно наблюдал за Спиридоновым. — Зу-зу-зу, зу-зу-зу, — как комарик, когда поймаешь… Никакой статьи не будет, дурашка ты мой.
— Как угодно. — Спиридонов с готовностью спрятал блокнот. — Настаивать не имею права. Хотелось сделать приятное, в виде рекламы, так сказать…
— Пшел прочь, — сквозь зубы процедил Рашидов. Как подброшенный пружиной, Спиридонов сорвался со стула и ринулся к двери, забыв попрощаться. В коридоре его перехватили двое молодцов, кажется, те же самые, которые приводили вампира Витю.
— Куда вы меня, хлопцы? — Спиридонов слабо затрепыхался в железных тисках их рук.
— На прививку, милок, на прививку, — объяснили ему.
…Внутри вагончика как в отсеке тифозного барака. Услужливая память почему-то подсказала Спиридонову именно эту прихотливую ассоциацию. Кадры старинной кинохроники: полуголые люди вповалку на соломе, бредят, помирают, водицы просят. Здесь: замызганный лежак, металлический столик, привинченный к полу, и здоровенная, хмурая бабища в кожаном фартуке. Бьющий в ноздри, острый ацетоновый запах.
Бабка пробасила:
— Садись, страдалец, анкетку заполним.
Окошко зарешеченное, не выпрыгнешь, да и на улице стерегут два бугая. Спиридонов чувствовал, что шансов остаться в нормальной реальности, а не в той, которая творилась в Федулинске, у него все меньше. Машинально отвечая на вопросы полупьяной бабки, мучительно размышлял, что еще можно предпринять для собственного спасения. Как выскользнуть из разверзшейся перед ним трясины безумия? Похоже, что никак.
— Вес?
— Восемьдесят килограммов.
— Какая по счету инъекция?
— Первая.
— Скоко за день выпиваешь спиртного?
— Когда как.
Бабка медленно, высунув язык, скрипела пером по разграфленной бумажке. Спиридонова озарило.
— Хозяюшка, давай договоримся. Я тебе соточку подкину, а ты пустышку влепишь. Зачем мне прививка, я же здоровый. А тебе денежки пригодятся. Гостинцев накупишь.
Бабкины глаза алчно сверкнули.
— Это можно. Почему нет? Пустышку так пустышку. Токо ты не проговорись никому. Давай денежки.
Протянул ей сотенную купюру с портретом американского президента, бабка приняла ее с поклоном и сунула под фартук.
— Ну чего, теперь ложися вон туда.
Спиридонов прилег на грязный лежак, задрал рукав, бабка покачала головой.
— Не-е, светик мой, так не пойдет. Шприц большой, в руку не попаду. Заголяй жопочку.
С трепетом он следил, как бабка трясущимися руками набрала розоватой жидкости из литровой банки. По виду — вроде марганцовка.
— Пустышка? — уточнил он.
— Не сомневайся. Самая она и есть.
Вонзила иглу, как штык в землю. От неожиданности Спиридонов взвизгнул, но буквально через минуту, под ласковые пришептывания бабки, по телу потекли горячие токи и голова сладко закружилась.
— Ну вот, — успокаивающе текло в уши, — было бы чего бояться. Для твоей же пользы, сынок. Не ты первый, не ты последний. Пустышка — она и есть пустышка…
Очухался в светлой городской комнате, на диване. Ноги прикрыты клетчатым шотландским пледом, у окна с вязанием в руках девица Люська. Не подавая знака, что очнулся, Спиридонов прислушался к себе. Нигде ничего не болело, на душе — тишина. Состояние просветленное, можно сказать, радужное. Память в полном порядке, весь чудной сегодняшний день, со всеми деталями стоит перед глазами, но строй мыслей поразительно изменился. С удивлением он осознал, что беспричинно улыбается, как младенец поутру. Таких безмятежных пробуждений с ним не случалось, наверное, целый век.
— Люсенька, — окликнул девушку. — Мы у тебя дома?
Девушка ему улыбнулась, но вязание не отложила.
— Ага. Где же еще?
— Кто там за стенкой шебуршится?
— Папаня с маманей чай пьют.
— Чего-то голоса громкие. Ругаются, что ли?
Люся хихикнула:
— Ну ты даешь, Геннадий Викторович. Да они песню разучивают. Им завтра на митинге выступать.
— Вот оно что. — Спиридонов потянулся под пледом, понежился. — А что за митинг?
— Какая разница. Они же общественники… Выспался?
— Еще как!.. Кстати, как я здесь очутился? Чего-то у меня тут маленький провал.
— Пришел, позвонил, как все приходят. — Девушка перестала вязать. — Сказал, поживешь немного… Ты не голодный?
— Подожди… Я сказал, поживу у тебя? А родители не возражают?
— Чего им возражать? Ты же прикомандированный. За тебя дополнительный паек пойдет… Побаловаться не хочешь?
— Пока нет… А чайку бы, пожалуй, попил.
— Тогда вставай.
Вышли в соседнюю комнату, и Люся познакомила его с родителями, которые очень Спиридонову понравились. От них, как и от Люси, тянуло каким-то необъяснимым умиротворением. Отец, крепкий еще мужчина с невыразительным лицом научного работника, пожал ему руку, спросил:
— Куревом не богат?
Спиридонов достал из пиджака смятую пачку «Кэмела», где еще осталось с пяток сигарет.
— О-о, — удивился отец. — Солидно. Давай одну пока подымим, чтобы на вечер хватило.
Люсина матушка, цветущая женщина средних лет, с черными, чрезмерно яркими на бледном лице бровями и с безмятежными глазами-незабудками, пригласила за стол, налила Спиридонову в чашку кипятку без заварки. Объяснила смущенно:
— Извините, Гена, и сахарку нет. Нынче талоны не отоваривали.
— Врет она все, — вступил отец. — Были талоны, да мы их на чекушку выменяли. А чекушку уже выпили, не знали, что гость придет. Я тебе, Гена, оставил бы глоточек. Я нынешнюю молодежь уважаю и приветствую. И знаешь, за что?
— Хотелось бы знать.
— Посуди сам. Мы оборонку строили, американцам пыль в глаза пускали, и ничего у нас не было, кроме худой обувки. А вы, молодежь, ничего не строили, нигде не работали, зато все у вас есть, чего душа пожелает. Причем наилучшего образца. Как же за это не уважать. Верно, мать?
Женщина испуганно покосилась на окно, но тут же заулыбалась, расцвела. Махнула рукой на мужа.
— А-а, кто тебя только слушает, пустобреха. — Покопалась в фартуке и положила на блюдце рядом со Спиридоновым белую сушку в маковой росе. — Покушай, Гена, сушка свежая, бабаевская. Для внучонка берегла, да когда-то он еще явится.
— Когда Люська родит, тогда и явится, — ликующе прогрохотал папаня.
У Спиридонова слезы выступили на глаза от умиления. Давно ему не было так хорошо и покойно. Милые, незамысловатые, беззлобные люди. Синий абажур. Прелестная девушка. На всех лицах одинаковое выражение нездешней мудрости и доброты. «Господи милостивый, — подумал Спиридонов. — Какое же счастье подвалило. И за какие заслуги?»
В незатейливой болтовне скоротали незаметно часок, потом Люся вдруг заспешила:
— Пойдем, Гена, пойдем скорее, а то корчму закроют.
Он не стал расспрашивать, какую корчму закроют и почему им надо туда спешить, молча потянулся за ней на улицу. Там было полно народу, будто весь город совершал моцион. Прелестны подмосковные летние вечера, окутанные сиреневой дымкой заката. Есть в них волшебная нота, заставляющая разом забыть о тяготах минувшего дня. И опять у Спиридонова возникло ощущение, что он вернулся в очаровательные времена полузабытого детства. Все встречные им улыбались, и в этом не было ничего необычного, Спиридонов тоже улыбался в ответ, ему казалось, некоторые лица он узнает. Вон та старушка с голубоглазой внучкой в сером балахончике, вот тот милый юноша с гитарой… На мгновение мелькнула мысль, что надо бы все же позвонить в редакцию, сообщить, что задерживается на неопределенный срок, но это, конечно, не к спеху… На одном из переходов их окружила веселая стайка молодежи. Высокий, румяный парень в линялой ковбойке схватил Люсю в охапку и предложил прогуляться в кустики, но девушка, смеясь, вырвалась и звонко шлепнула его по спине. Гордо сказала: «Отвали, сморчок, я сегодня занятая!» Парень церемонно извинился перед Спиридоновым и вместе со всей компанией свернул в ольховые заросли, откуда доносились характерные повизгивания совокупляющихся пар.