«Я гляжу на рисунок головки…»
Я гляжу на рисунок головки
На коробке моих папирос;
Но… я знаю взгляд этой плутовки,
Эти глазки и тонкие бровки,
Этот весело вздернутый нос!..
Помню встречи в ограде погостной…
Как она говорила, дразня:
«Ну, опять, целоваться, несносный!»
На коробке она папиросной,
А ведь в сердце была у меня…
Посвящается А. Ф. К-ской
У меня за стеною учитель
С ученицей готовил урок;
И, науки знаток и любитель,
Не подслушать его я не мог.
Он в тужурке, лохматый, неловкий,
Первокурсник-студент, а она…
Маша с Грезовской чудной головкой,
Так по-детски еще сложена…
То она улыбалась немножко,
То серьезной казалась потом,
Но я видел сквозь щелку, как кошка
С милой ножкой играла тайком…
Он сказал ей: «Начнем. Расскажите
Исторически-верную суть
О Троянской войне. Не шалите.
Что вы вертитесь вечно, как ртуть?»
– «Ах, война! Ну, я знаю. То было…
Там был старец, седой-преседой…
Как его?.. Вот уже позабыла…
Он, наверно, как дядя, такой».
– «Ну, Гомер. Как не стыдно, Маруся,
Это имя святое не знать?»
«Ах, Иван Николаевич, дуся,
Я сама так хотела сказать.
Да… И был там Парис, сын… кого-то
Лучше всех, что на свете, он был.
Ну и яблоко дали за что-то…
Да, за то, что Елену любил».
– «Нет, Маруся. Парис – сын Приама.
Что ни слово у вас, то скачок.
Но Парис ни при чем тут; вся драма
Есть лишь фазис борьбы за восток»…
– «Поняла. Скрал Елену тот витязь;
Лелька-душка, шестнадцати лет»… –
– «Ой, Маруся, Маруся, стыдитесь,
И в учебнике этого нет!» –
– «Я учила»… – «Да как? Еле-еле!
Ей уж было полвека почти»…
– «Что? Полвека? Тогда неужели
Помоложе не мог он найти?» –
– «Отвечайте скорее. И кратко.
Похищенье – причина войны.
В этом факте, быть может, остатки
Эксогамного брака видны.
Менелай же, Елены муж, дабы
От Париса Елену отнять»… –
– «Как? Полвека… Пожалуй, тогда бы
Я не стала бы с ним воевать…
Ведь Елена была уж как тетя…
Вот смешно, если б это теперь
Из-за тети… И что дядя Котя
Стал бы делать? Рычал бы, как зверь!» –
Тут студент моментально надулся,
Наставление стал ей читать,
Да взглянул на нее, улыбнулся…
И вдруг сам как пошел хохотать.
А за дверью я смехом беспечно
Поддержать их хотел, видит Бог!
Но Маруся сказала: «Вы вечно
Не даете учить нам урок»…
Измятая подушка,
Пот крупный на челе…
Недопитая кружка
С лекарством на столе…
Я слаб, я полн молчанья…
Раскинувшись, лежу;
В свои воспоминанья
Бесцельно я гляжу…
Я бросил книгу. Томно!
Откинулся назад…
Как бедно здесь, как скромно,
Как образа глядят.
Как страшен сумрак серый
Углов далеких тех…
Повесить бы портьеры,
Фонарь зеленый, мех,
Быть ласково укрытым,
Постель бы перестлать,
О чем-то пережитом
Прекрасном вспоминать…
И думали бы стуки
Часов. ..и в полумгле –
Заботливые руки
На пламенном челе…
ЧЕРДАК
(Перевод: Beranger. Le grenier)
Я вновь на чердаке, средь этих сводов низких,
Где в бедности былой текли мои года.
Имел я двадцать лет, привычку петь, круг близких
И сумасшедшую любовницу тогда.
Богатый юностью, осмеивал задорно
Я умников, глупцов, день завтрашний, весь свет!
Шесть этажей тогда я пробегал проворно
На свой чердак, где славно в двадцать лет.
Да, был чердак мой дом – я вовсе не скрываю.
Вот здесь была кровать, жестка, стара, плоха…
Здесь шаткий стол стоял; на стенке замечаю
Написанные мной когда-то три стиха…
О, встаньте, радости, отнятые годами,
Безумства юности! Теперь их больше нет…
Для них я двадцать раз в ломбард ходил с часами
Из чердака, где славно в двадцать лет.
Лизетта милая мне в памяти предстала,
Живая, бойкая… О, Боже, как давно
Она одежды здесь на мой диван роняла,
Прикалывала шаль на узкое окно.
Чти платья, бог любви, волнистые Лизетты,
Их складки длинные, кокетливый их цвет…
Я знал, кто заплатил за эти туалеты
На чердаке, где славно в двадцать лет.
Раз, вдруг разбогатев, когда в разгар попойки
Наш дружеский кружок смеялся, пел и пил,
К нам с лестницы еще донесся возглас бойкий:
«Буонапарте при Маренго победил!»
Мы песней новою гремим в ответ; со звоном
Бокалов пенистых мы славим блеск побед!
Великой Франции не победить Бурбонам,
Как наш чердак, где славно в двадцать лет!
Уйдем, скорей уйдем! Пьянится снова разум.
Здесь молодости шум. Как он теперь далек…
Остаток дней моих я б тотчас бросил разом
За месяц юных дней, что отсчитал мне Бог,
Чтоб грезить о борьбе, о женщинах, о славе,
Окутывать весь мир в безумно-яркий бред,
Ждать жадно счастия, всё прожигать в забаве
На чердаке, где славно в двадцать лет.