4. «Перерезали черные ели…»
Перерезали черные ели
Неподвижный, огромный закат.
Оттенить его яркость хотели
Вековечные, черные ели.
Длинный ряд…
Мхом заросший, угрюмый, горбатый,
Тяжкий камень средь сосен лежал,
И горел при сияньи заката
Тяжкий камень, угрюмый, горбатый,
Как коралл.
А у камня сидел, опечален,
С отуманенным, жалким лицом,
Гном, приползший из ближних прогалин;
Он у камня сидел, опечален,
Бедный гном.
«Умерла моя светлая фея, –
Гном шептал, – а она здесь жила»…
Гном шептал, на закате алея:
«Умерла моя светлая фея,
Умерла»…
«Он ей лгал. Он смеялся, играл…»
Он ей лгал. Он смеялся, играл,
Чтоб улыбку ее увидать.
Он любил ее? Да. Но и лгал,
Чтоб не дать ей себя разгадать.
И улыбкой своей утомлен,
Он ушел в беспросветный туман…
То обман был, конечно, но он
Был безумно-бесцельный обман.
1. «Я влюбился в глаза незнакомки…»
Я влюбился в глаза незнакомки,
В задремавшие в глуби их сны…
Мне казалось, глаза были громки,
Сны, бездонно, как омут, темны.
Мы летели вдвоем на площадке,
Жуткой ночью, по рельсам стальным,
И глаза, и прелестны, и гадки,
Ворожили над сердцем моим.
Сквозь мельканья снежинок, в тьме ночи,
Покорял меня отблеск в глазах…
Помню я, что такие же очи
Я на старых видал образах.
В них дремали глубокие чары;
Это – смерть, угадал я чутьем.
Эта женщина скрылась, кошмары
Мне оставив надолго потом…
2. «Я головку нашел у скульптора…»
Я головку нашел у скульптора,
Позабытую где-то в углу…
Завалялась средь старого сора
Та головка давно на полу.
Неокончены, начаты еле,
Чуть набросаны были черты,
Но глаза уже будто глядели,
Как в тумане, сквозь дымку мечты …
Глина ссохлась, и шрамами злыми
Змейки трещин упрямо прошли
На лице, будто свыкшемся с ними,
Ничего уж не ждавшем в пыли.
Мелко сыпалась глина сухая,
Так безжалостно, даже куски,
Равнодушно, мертво, не меняя
Выраженья спокойной тоски.
Да, головка едва выделялась,
Но прелестной, прелестной была…
Чуть родившись, она замечталась,
Статуэтка, и так умерла.
Я унес ее. Очи немые
Украшали жилище мое,
На закате носил ей цветы я,
Целовал я тихонько ее.
Я тогда был и робок, и молод,
Но тогда уже был я одним,
И мне нравился губ ее холод,
Было сладко, что я нелюбим.
Как любил я ее нерасцветшей,
Не желавшей ни мыслить, ни жить,
Не заплакавшей, молча ушедшей,
Пожимая плечом, может быть…
Я был полн величайших вопросов
И на все в ней ответ был найден.
Безбородый, печальный философ,
Как задумчиво я был влюблен…
«Мансарда темная, окно, ряд книжных полок…»
Мансарда темная, окно, ряд книжных полок,
Далекая, томящая звезда.
За грудою письмен морщинистый астролог.
Прелестная, седая борода.
Дочь сзади подошла и положила руки.
Он не слыхал шагов: ковры украли звуки.
Она оставила наскучившие пяльцы,
Пришла прозрачные купать в сединах пальцы.
Он встал, открыл окно; и отдался прохладе.
С его душой лучом сплелась звезда.
Он тихо прошептал: «Здесь миллиарды стадий.
Молчание… И сзади темнота.
Они стоят вдвоем пред пологом блестящим.
Прижалась девушка, стал взор ее молящим…
– «Ты до сих пор еще боишься этой дали?» –
– «Но ведь и ты, отец…» И оба замолчали.
«В минуты прелестных бессилий…»
В минуты прелестных бессилий
Мне грезится лес шелестящий,
И пруд заколдованных лилий,
И капища мрамор блестящий.
И я, в ожиданье и муке,
При мучащем ночь полнолунье,
Иду по тропинке, дав руки
Волнующей, бледной колдунье.
Куда мы идем – я не знаю,
Но травы как будто бы знают;
Я розы рукой раздвигаю,
Чуть трону – они умирают.
И месяц, заливший просторы,
Рассыпанный бликами в чаще,
И лилии, и мандрагоры, –
Все в полночи знают молчащей.
Колдуньины руки лаская,
Шепчу я, что это тревожит;
Она поглядит, умоляя,
И палец к губам мне приложит.
Вот гулкие своды пещеры…
Там будут во тьме подземелья
Кораллы, ручные пантеры
И пьяные крики веселья!
Скорей! Я хочу, чтоб случайно,
Болезненно было ночное!
Сегодня – и трепет, и тайна,
Смерть завтра – и значит другое…