«В моей душе, и сумрачной, и ждущей…»
В моей душе, и сумрачной, и ждущей,
Всходило солнце раз, когда-то был рассвет,
Листва мечты, весенней и цветущей,
Затрепетала вся его лучам в ответ,
И я, сквозь тьму долин и тающий туман,
Уж видел острова, лазурный океан…
В моей душе, исполненной сомненья,
Неумолимо гас загадочный закат.
Я молча ждал последние мгновенья
И вечной ночи я мучительно был рад.
Последний луч, как меч, взметнулся и пропал,
И с криком рвущимся Avaykn я упал.
Но кто ж мой склеп в душе недвижно-черной
Теперь вдруг превратил в ликующий чертог,
Поставил яств и в суете позорной
Кто эти жалкие фонарики зажег?
Зачем, хихикая, какой-то низкий гном
Распоряжается в святилище моем?
Какая чернь среди гробов толпится,
Вокруг фонариков и пляшет и поет?
Ведь солнца нет! Кто ж, всё забыв, мириться
Мне с огоньком советы подает?
О нет, смеетесь вы! Я не приму ваш дар…
Гасите же огни иль я зажгу пожар!
Цветы в саду взрастаю я
И не срываю – мне их жалко.
Белеет лилия моя,
Как непорочная весталка,
Трепещет роза, страсть тая,
И Гретхен, милая фиалка…
Я вижу символы в растеньи,
Зову цветы по именам,
В их солнца нежном вожделеньи,
В их переменчивом цветеньи
Ищу сравнений к тем годам,
Что не вернутся больше к нам.
Но есть цветы, что я срываю;
Срываю раньше, чем они
Увидят красочные дни;
Бутоны рву и раздеваю
И листья тонко расправляю –
То маки. Маки, как огни…
Я не ращу их; зорко око
Завидит всюду те цветы.
Растить их было бы жестоко:
О, приглядись, увидишь ты –
Они ярки красой порока,
Они прекрасны и пусты.
Пусть гибнут маки, гибнут рано.
Недобры маки: средь бурьяна
Они растут, где пыль и сор,
И стройность тонкого их стана
И лихорадочный убор
Других цветов волнуют взор.
И если мак, еще не живший,
Насильно листья распустивший,
Так молод, болен, ярок, смят,
Впивает свет и смерти яд,
Я, молодой и не любивший,
Я рад.
«Два лица у всех нас в мире…»
Два лица у всех нас в мире,
Все, как Янус, мы живем;
Мы в толпе, в труде, на пире,
Знаем всё, всё нипочем.
А одни – двуликий Янус
Виден обликом другим:
Ignoramus! Ignoramus! –
Мы тогда себе твердим.
Как Фауст, когда-то здесь я, веривший в познанье,
И философию, и физику постиг.
Ты видела мое прилежное старанье,
О, библиотека прочувствованных книг…
Мои друзья – Панург и злобный Мефистофель –
Со мной шептались здесь, что жизнь есть суета;
Здесь загляделся я на четкий, умный профиль
Христа, когда-то где-то жившего Христа…
И то Его глазам, то этим двум безбожным
И «да» я говорил, и говорил я «нет»,
И стал угрюмым я, и злым, и осторожным…
Моим любимцем был тогда один Гамлет.
Безумный, милый принц. Как твой, мой голос горек,
И я на кладбище: средь книг – среди могил,
Я роюсь в прахе их, твердя – о бедный Иорик, –
Я, как и ты, один, задумчив и без сил…
Открою наугад… Ах, этот томик черный
Мне много осветил печальным светом в мгле.
«Как гнусны, как безумны, как позорны
Деянья человека на земле»…
О, смерть! О, нежный друг!
Зачем в твои чертоги
Не устремятся вдруг
И земнородные, и боги?
Ф. Сологуб
«Взирает вдаль измученный…»
Взирает вдаль измученный
Паломник знойных стран,
Там цепью шел навьюченный
Верблюдов караван.
Прошел. Пуста пространная,
Немая даль… Столбом
Клубится пыль песчаная
Там где-то, над холмом…
И душит всё томительный,
Тяжелый, мертвый зной,
Как поцелуй – мучительный,
Как яркий цвет – больной…