V. «Когда чертеж окна квадратом странно-белым…»
Когда чертеж окна квадратом странно-белым
На небе вечера недвижимо стоит
И спать не в силах я, по камням опустелым
Иду на площадь я, на ширь звенящих плит.
Иду по улицам и ветер лоб целует,
Как губы бледных фей, несущих холод тьмы,
На небе силуэт уродливый рисуют
Громады спящие, в которых сперты мы…
Есть что-то страшное в безумии их транса…
И окна кое-где светло освещены,
Как будто между карт какого-то пасьянса
Ряд карт уже открыт, а прочие темны…
На площади есть храм, огромный и суровый;
Размеры площади прекрасно-велики.
Санкт-Петербург, ты дал, абстрактный и свинцовый,
Геометрически-красивые круги!
Там ряд домов далек; там правильно построен
И царственно широк размеренный простор;
Там ровно дышит мрак; там каждый звук утроен
И медлен станет шаг и долог станет взор.
А храм! А, этот храм… Он мощный; он красивый.
Он прост по замыслу; велик его объем.
Рабы поставили в работе кропотливой
Его, как Кесаря, чтоб быть ничтожней в нем.
И он таит в себе великую прохладу
И сны, страдания и чаянья веков…
Темноты паперти ушли под колоннаду,
Под исполинский строй торжественных столбов,
Где гулы тишины и тени притаились…
Прижав к колонне лоб, мы впитываем тьму,
И кажется, что мы бессильно прислонились
К груди красавицы, холодной ко всему.
Чеканит время цепь немого размышленья
На строгих ступенях, на паперти пустой,
И понимаю я, что это не прощенья,
А Бог могущества, Бог власти надо мной.
VI. «Ночная улица прекрасна и ужасна…»
Ночная улица прекрасна и ужасна.
Змеей ползет толпы многоголовый гад,
И неестественно, победно-нагло, ясно
Шары огромные бестрепетно горят.
Толпа, как целое, свои слова сливает
В пчелино-общий гул, идущий до небес,
На перекрестках вдруг шумливо разбухает,
Тасуется с другим течением вразрез;
Летят стальных жуков рокочущие стаи,
С глазами круглыми, пронзающими ночь;
Как ящики с людьми, звенящие трамваи
Глотают, носятся, выкидывают прочь…
И оттого, что свет из мрака вырывает
То неприятный взгляд, то скалящийся рот,
И каждое лицо мгновенно исчезает,
И это всё шумит и всё ползет, ползет,
Мне кажется, что я на странном маскараде
Мильярдов мертвецов при сказочных огнях,
И, сразу потонув в неисчислимом стаде,
Я чувствую лишь страх, бездонный, дикий страх!
А окна лавок их! Огромнейшие рамы
Бесстыдны, холодны и залиты огнем…
Хрусталь сверкающий, блестящие рекламы
И кукла с вежливым, безжизненным лицом…
И, сжав в отчаяньи и ненависти губы,
Я, ледяной, иду, расправив плечи, грудь!..
Я сам уж часть толпы, я сам оскалил зубы
И, хищный, я шепчу: пусть тронет кто-нибудь!..
VII. «Но, возвращаясь вновь, по поздним и пустынным…»
Но, возвращаясь вновь, по поздним и пустынным,
Широким улицам в свой одинокий дом,
Я предаюсь мечтам, как путь мой, ровным, длинным,
Безбрежным, правильным… Я думаю о всем.
Я создаю роман во вкусе Вальтер-Скотта
Иль констатирую, что было в этом дне,
Иль вспоминаю кисть то Мемлинга, то Джотто
И нахожу в них дух, родной и близкий мне.
Но чаще мысль моя уходит в глубь загадки:
Зачем, когда наш мир прекрасен и велик,
Мы так трусливы, злы, так мелочны и гадки,
Зачем повсюду шум, повсюду тупость, крик?
Чего они хотят? Урвать в свое мгновенье
Аплодисмент, покой иль даже, даже чин!
Какой фантом, мираж – исканье наслажденья!
Иль их теории – причины всех причин…
И часта я хочу внушить себе терпимость:
Всё то, что в мире есть – всё создано Творцом.
И предо мной встает Всего Необходимость,
Вся стройность Космоса, в котором мы живем.
Творец… Творец… Творец… Но разве не насмешка
Пред Целью Общею все цели нас, людей?
Вся наша суета с сознанием – ты пешка
Уж в предначертанном стремлении вещей?
И часто мыслю я, что если бы задачу
Мне задал кто-нибудь – изобразить Творца –
Что б я нарисовал? Я не смеюсь, не плачу,
Я понимаю всё под знаком – нет конца,
Так вот я, умница, что я бы по дорогам
Поставить мог взамен часовенек Христа?
Я отвечаю – Бог рисуется мне Богом
Жестоким и большим, как неба пустота.
И если б я хотел молиться, быть послушным,
Я б создал идола, обжорливым, тупым,
Я сделал бы его огромным, равнодушным,
Ужасно-правильным, холодным и слепым.
Я создал бы его в лучах надменной славы,
Он был бы с волею, но был бы горд и мертв…
Да, дикари, они, конечно, были правы:
Не Кветцалкотль ли он, живущий кровью жертв?
Я строил бы ему простые теокали,
Квадраты тяжкие, где мы бы, не любя,
Но деловитые, без гнева, без печали,
Давали б идолу, как должное, себя.