VIII. «Да, это было так: глухой бульвар, окрайна…»
Да, это было так: глухой бульвар, окрайна.
Я ночью шел… Зачем? Я шел любить, мечтать,
Я почему-то был совсем необычайно
И странно ласковым, готовым всё обнять.
По мокрой улице мелькали беспрестанно
Обличья темные, спеша, спеша, спеша…
Отдельный огонек горел под крышей странно,
Как одинокая и умная душа…
Чуть-чуть шел мелкий дождь и мне казалась зыбкой
Бульвара глубина, темнеющая там,
И молча я слагал с застывшею улыбкой
Сонеты призракам, бредущим по ночам.
Ах, эти призраки! И мне казалось – каждый
Несчастен был и слаб, и бесконечно мал,
Затерян в темноте и был охвачен жаждой,
Чтоб кто-нибудь его ласкал бы, разгадал…
Зачем в такую ночь они еще бродили?
Ведь город каменный, неведомый, большой!..
И было больно мне, что все они скользили,
Скрывались, шмыгали, сливались с темнотой…
И вдруг я увидал – недвижная застыла
Как будто женщина… далеко… на скамье…
Я ближе подошел. Да, женщина. Закрыла
Она платком лицо… Спала, казалось мне.
Я рядом сел и ждал: она не шелохнулась…
И стал меня страшить недвижный силуэт…
Что с ней случилося? Зачем она согнулась
К коленям головой? Она жива иль нет?
Быть может, это мать; она в глубоком горе;
Ребенок умер, сын, прелестное дитя;
Окаменевшая в отчаянном укоре,
Она не чувствует ни ночи, ни дождя.
Иль это нищая? Иль это… Или это…
Не умерла ль она на улице одна?!
Я с криком сжал плечо и руку силуэта…
И голову свою приподняла она.
Ужасно дряхлая, безбровая старуха,
Безжизненно-тупа, глядела в темноту,
Большими складками свисали щеки сухо,
Уж затемненные в густую желтизну.
Губами тонкими не мне она шептала
Необъяснимое… И побрела во тьму…
Согнувшись, медленно… И вот уже пропала…
Я плакал, я дрожал… не знаю почему…
IX. «А иногда в тиши, когда всё странно-строго…»
А иногда в тиши, когда всё странно-строго,
В душе, как призраки, медлительно растут
Догадка страшная и страшная тревога –
Все притворяются, что жизнь есть только труд?
Вглядитесь в них, в людей!
В них брезжит смутно, где-то,
Сиянье странных грез, невысказанных снов,
Есть поиски иль грусть какого-то ответа
На что-то, что лежит в подвалах их умов!
Мы лгать обречены! Но в серой мгле пороков,
Как лава под землей, как дремлющий экстаз,
Есть ожидание растерзанных пророков,
Застывших бледных лиц и молча страстных глаз.
Вдруг будет день – Канун. Мечта, что создавалась
Тысячелетьями, вдруг станет всем близка…
О, если бы она когда-нибудь прорвалась,
Пан-человечества бездонная тоска!
Начнется шепот губ по темным закоулкам
И будет всё расти, повсюду проникать
И станет наконец всеобщим, страшным, гулким,
Но где-то в глубине, не смея закричать…
Смятутся книжники, встрепещут лжи авгуры,
Появятся слова, слова, как меч, как суд,
Их скажет кто-нибудь, и все посмотрят хмуро
И сразу замолчат. Ведь все чего-то ждут.
Железный лязг замков заполнит ночь тревожно,
Угрюмо все начнут запоры починять;
Раздастся шум иль крик, все шепчут: это ложно!
Безумцы явятся.
Их будут убивать.
Все станут хитрыми, все будут сторониться,
Глядеть из-под бровей, грозить кому-то в высь,
И вот реченное от древних книг свершится –
Внезапный, острый вопль раздастся: Бог, явись!
Он будет диким, крик! Вберет он стоны «Хлеба»
И стоны «Истины» и будет страшно прост,
И он порвет, как холст, лазоревое небо,
Раздвинет облака и долетит до звезд…
И се в ответ ему, как медный глас страданий,
Ударят языки восторженных церквей,
Заговорят века печальных ожиданий,
Заплачут женщины и обоймут детей.
В прекрасных мантиях, с подъятыми крестами,
Герольды горожан на площадь созовут,
Пройдут процессии с зажженными свечами,
Первосвященники в их голове пойдут!
Там будут девушки в одеждах белоснежных,
Там дети будут петь старинные псалмы,
И гимны плачущих, и радостных, и нежных
Растрогают сердца привыкших к рабству тьмы.
Et erit Veritas.
Исчезнет мертвый, странный,
Прозрачный, страшный мир, который мой удел,
И встанет зрячее в безумии Осанны
Всё человечество, нашедшее предел!
Но этого… не будет никогда!..