Посв. Вал. Лозинскому
In vino Veritas.
Как часто мне, бывало, Оля,
За шею ласково обняв,
Шептала на ухо: Оставь!
Не пей, Алеша, алкоголя.
Но я поддаться не позволю
Себе отнюдь! Я – вольный бард!
Люблю я ром и биллиард,
Хоть я весьма люблю и Олю.
И не моя родила воля
Солидный том моих стихов:
Явились чары этих снов
От полной чары алкоголя.
Да, я средь жизненного поля
Когда я трезв, я – сущий ноль…
Ведь вот что значит алкоголь,
Моя возлюбленная Оля!
Зима 1910
Дыша теплом, полны мечтанья
Пески, холмы и лес маслин;
Луна заткала очертанья
Сетями светлых паутин;
Над бесконечностью равнин
Стоят созвездий сочетанья,
Как бы застыли заклинанья
Меж ширью неба и долин.
Перед шатрами до рассвета
На этот сказочный наряд
Арабы нежные глядят;
Пред ними в чарках сок шербета;
Задумчива, полуодета
Толпа девиц… И все молчат…
Лишь о любви и тайне где-то,
Волнуя, струны говорят.
У очага Шахерезады
Старик рассказывает сны.
Не шевелясь, его сыны
Внимать его сказаньям рады,
А за холмом, где лишь лампады
Небес глядят из вышины,
Смуглянкой страстные награды
Юнцу свободно отданы.
II
У гор раскидывают станы
Арабов дикие сыны:
На жертву им обречены
Купцов эменских караваны.
Милы арабам, всем страшны,
Их кони гордые,
С речною сталью ятаганы
И складки бедой сутаны.
Песок сияньем ослепляет.
В бездонной неба глубине
Ни тучки… Всё в бессильном сне…
Сидит, недвижно тень бросает
Араб на нервном скакуне;
Как хищник, очи напрягает,
Туда, где струйкой пыль витает
В зыбучей, знойной желтизне.
Ага, завидел он верблюда…
Он видит, как с его парчи,
С горбов, серебряные блюда
Кидают быстрые лучи…
Еще верблюды… Много люда…
Молчи, араб, и жди. Молчи.
Пускай идут, смеясь, покуда
Не прекратят их смех мечи.
Летят, как облако, семиты
Из-за холмов быстрее стрел;
Купцов разбросанные свиты
Берут пищали на прицел;
Вот залп… Другой уж не поспел,
Верблюды вмиг ордой отбиты,
Проводники их перебиты,
Никто укрыться не успел…
III
Несут в святилище Каабы
Свои богатые дары
Чернобородые арабы;
Перед порогом, на ковры
Снимают туфли, но мудры,
Они к Аллаху никогда бы
Не подошли смиренно-слабы,
Идут спокойны и добры.
А после тонут величаво
В харчевней дымных облаках;
Войны и силы злое право
Пред ними мечет всех во прах,
И их молчанье, гордость, слава,
Смелейших в скачке и боях –
Для робких – зависти отрава,
Для смелых – знанье, что есть страх.
И перед ними молодая,
Блудница кружится нагая,
Лаская дерзостью очей;
Хозяин гнется, подавая
Пахучий кофэ для гостей,
А в щели запертых дверей
На них глядит, волнуясь, стая
Гарема томных дочерей.
Весна 1910
«Она в мое сердце глубоко…»
Она в мое сердце глубоко
Руками забралась и сжала
Кровавое сердце жестоко.
«Трепещет!» – наивно сказала
Она с любопытством ребенка
И долго смеялась и звонко.
Весна 1910
«Она была добра и мною не играла…»
Она была добра и мною не играла,
Она была добра, всегда была добра…
Она словам моим растроганно внимала,
Не говорила мне, что мне уйти пора…
Она мне голову задумчиво ласкала,
Раз на колени к ней упавшую без сил,
Она мне целовать одежду позволяла…
Но я о том ее, я сам ее молил!
И, помню, в темноте разубранной гостиной,
Где падал с улицы мертво на потолок
Луч электричества, бестрепетный и длинный,
Она от губ моих не отнимала ног…
Я бросить не могу ни одного упрека,
Мне не было любви, но было всё дано.
Холодною игрой насмешливого рока
Мне счастья обвинять ее не суждено!
Она была добра… Покорна, как гетера…
Но… мир мне пуст… мне нечем, нечем жить…
Как часто я гляжу на дуло револьвера
И как хочу тогда ее поблагдарить…
Весна 1910