«Как вещий сон года, но всё трудней дорога…»
Как вещий сон года, но всё трудней дорога
На всё дерзающих, безмолвных размышлений.
Я создан для того, чтоб познавать жизнь Бога
В потоке суеты и в мраке утомлений.
Мой хладнокровный взор читает в пестрой смене
Бесстрастный приговор, висящий над землею,
И складываю я безумства впечатлений
В путь предначертанный, свершаемый и мною.
А сердце лишь на миг, о, лишь на миг, согрето
Улыбкой, музыкой, влюбленностью, природой…
Зачем-то уронил на землю Бог поэта
И наделил его печалью и свободой.
Июль 1913 Constantinopoli
«Тишина лесная, успокой меня…»
Тишина лесная, успокой меня.
Дай мне, дай заслушаться молодого дня.
Тишина, дала же ты чуткость всем вокруг –
Диким козам – трепетность, ласковость, испуг,
Белкам страсть веселую к шуткам и проказам,
Мудрость наших бабушек совам большеглазым,
Зайцам игры странные в пятнах полнолунья,
Змеям же – внимательность… Дай и мне, колдунья!
Дай мне безрассудочность, нежность и улыбку,
Дай мне струны на душу, душу – точно скрипку
И на ней далекие шорохи сыграй…
Тишина лесная, дай мне душу, дай!
28 июля 1913 Волма
«Есть жизнь глубокого, последнего покоя…»
Есть жизнь глубокого, последнего покоя
У заключенных в камеру навек.
Поток ненужных грез, без ясности, без зноя,
Рождает ко всему холодный человек.
Он уж привык к тюрьме, тюрьма к нему привыкла,
Гнет вечно-серых стен съел краски, слезы дум,
Один и тот же ритм заученного цикла
Выстукивает дни, как шум машины, шум…
Он знает щели стен, иероглифы, метки,
И, странно дружествен, он гладит свой гранит;
Шагая целый день наискосок по клетке,
Бормочет что-то он… А ночью крепко спит.
Как то, что не было, «жизнь там», «тогда» мелькает;
Застыли в тьме года, как мертвые глаза…
Он по привычке лишь нередко размышляет,
Как можно убежать, хоть убежать нельзя.
И так и я живу. Свободный от сомнений,
Отчаянья, надежд, я по свету брожу,
Но люди, звезды, мир, всё – стены или тени,
А я по камере наискосок хожу…
28 июля 1913 Волма
«Я часто брожу в одном брошенном парке…»
Я часто брожу в одном брошенном парке,
Влюбленный, молчащий, усталый…
Там дом есть и в доме есть своды, и арки,
И страшные, длинные залы.
И окна, высокие окна, при свете
Луны, этой лилии Бога,
Торжественным рядом блестят на паркете
Недвижно, и четко, и строго.
Зачем я брожу в этом доме забытом,
Хоть всё в этом доме пугает?
Прелестная белая дама по плитам
Там в полночь чуть слышно блуждает.
По платью протянуты ленты, разводы,
И кружево, складки валлонов,
По моде, что вышла давно уж из моды,
Не меньше, чем двести сезонов!
Шаги ее медленны и неуклонны,
И нет их нежней и жесточе,
И тихи, огромны, безумны, бездонны
Ее молчаливые очи!
Ах, взор ее падает тише и строже,
Чем месяц в оконные рамы!
Но мне всё равно – я умру всё равно же
От взгляда какой-нибудь дамы!
6 августа 1913 Волма
«Он был, громадный мир, певучий и единый…»
Он был, громадный мир, певучий и единый,
Идущий в стройности к престолу Судии.
Ушли, как облака, на мудрые вершины,
Волнуясь, истины мои.
Но за Единство мир потребовал Нирваны,
И это понял я, и, дико сжав виски,
Я завопил, упал, ногтями впился в раны
И мир разбил на черепки.
Осколки Космоса… Они блестят злорадно
И кружатся во тьме, зовя меня на пир…
А я, безумный я, я их хватаю жадно,
Чтоб вновь создать Единый мир!
8 августа 1913 Волма