«Есть на свете такой индивидуум…»
Есть на свете такой индивидуум,
Что решает судьбу бытия.
Но не стану, amice, из виду ум
Выпускать легкомысленно я.
Я родился проклятым безбожником
И хочу, прежде чем умереть,
Стать внимательным дамским сапожником,
Чтоб с вниманьем на ножки глядеть.
«Когда меня за уши драли…»
Когда меня за уши драли
И часто стоял я в углу
И с братом когда расставляли
Солдатиков мы на полу,
В те годы любил убегать я
От бонны к соседке моей:
Там прыгал, рвал свои платья
И всласть целовался я с ней.
Была она дочерью прачки,
Но я был всегда демократ
И в "маму и папу" и в скачки
Играть с ней я очень был рад.
Нам встретиться было отрадно
Вчера, в ресторане. Она,
Одетая очень нарядно,
Пила очень много вина,
Но глазки так мило смеялись,
Так ножка была хороша,
Что, встретившись, мы не расстались
И зажили в душу душа.
Я всласть веселю мою даму,
Как дети, мы снова живем:
Играем мы в папу и маму
И ездим на скачки вдвоем.
«На нашей маленькой планете…»
На маленькой нашей планете
Я строил с женою вдвоем,
С серьезной и важною Нэтти
Прелестнейший карточный дом.
Ах, только не надо смеяться,
И мы, осторожные, с ней,
Мы выстроим целых двенадцать,
Двенадцать подряд этажей.
Мы были значительно-строги
За нашим рабочим столом:
Нам столько мечты и тревоги
Внушал этот карточный дом!
Я Нэтти цитировал Маха,
Чтоб дому дать верный размер,
А Нэтти без всякого страха
Брала свою тетю в пример.
О, как были трепетны руки!
Наш домик растет и растет…
Я Нэтти твердил о науке,
Начавши: «Еще Геродот…»
И в Критику Разума глядя,
Я Канта цитировал ей,
А Нэтти шептала, что дядя
Был даже и Канта умней.
И домик всё рос, усложнялся,
И делался очень большим…
Над ним уж никто не смеялся,
Никто не смеялся над ним.
Нам карта одна оставалась,
Но домик вдруг рухнул во прах,
И звездочка в небе смеялась
На наше внезапное «ах!».
«Сняв наложенный во время оно…»
Сняв наложенный во время оно
Пласт с пергамента, как грим,
Мы находим песни нежного Назона
Под апокрифом, нелепым и простым.
Я, мудрец, ценю бесстыдство грубой речи
И бездушие и преданность мечты,
Герб презрения на лбу, как на щите,
И массивные родэновские плечи.
Или вечный страх, бездарность и стыдливость
Тех, кого в застенок заперли дома,
Неуверенность движений и ума,
Взгляд потерянный и жалкую правдивость.
Я люблю вульгарнейшую песню.
Я люблю, люблю, когда он запоет,
Наш великий и распущенный народ,
Про Сибирь, про Порт-Артур, про Пресню…
Сняв наложенный во время оно
Пласт с пергамента, как грим,
Мы находим песни нежного Назона
Под апокрифом, нелепым и простым.
Сегодня вечером в луне так много лени,
Как в спальне женщины, когда пред негой сна
Рассеянной рукой ласкает грудь она
И в комнате тепло, подушки, тишь и тени.
И отдается в тьме луна забвеньям странным
И умирает в снах, склонившись на атлас,
Блуждая медленно лучами томных глаз
По призракам ночей, белесым и туманным.
И если иногда она с небес устало
Уронит на землю слезинку из опала
С игрою радужной блестящего червонца,
То словит в руки дар ее тоски ленивой
Бессонный и больной поэт благочестивый
И в сердце сохранит от жгучих взоров солнца.