Ученые, влюбленные, уже изведав
Период юности, в немолодые дни
Высоко чтут котов, и зябких, как они,
И так же, как они, спокойных домоседов.
Коты – поклонники и похоти и знанья
И любят тишину и ужас темноты,
И, если б не были столь гордыми коты,
Эреб их сделал бы гонцами мирозданья.
Коты заимствуют, мечтая, позы сна,
И удлиненные, и полные гордыни,
У сфинксов, грезящих в безбрежности пустыни;
Их шерсть магических и быстрых искр полна
И в их глазах, неясно, как зарницы,
Мерцают золота мистичные частицы.
30 июня 1915 СПб
ПОГРЕБЕНИЕ ПРОКЛЯТОГО ПОЭТА
Если ваш труп, мой поэт и философ,
В мраке тяжелом полночных глубин
И похоронит за свалкой отбросов
Добрый и набожный христианин, –
В час, когда чистые звезды устанут
И захотят свои очи смежить,
Ткать пауки над гробницею станут,
Будут гадюки детей выводить.
Будете слышать вы в тьме безысходной
Дикие возгласы ведьмы голодной,
Жалобный вой вереницы волков,
Шепот смеющихся и неопрятных,
Трепетных в похоти старцев развратных
И совещания черных воров.
Зимою по ночам есть сладость и страданье,
Следя за трепетом в камине языков,
Внимать, как мед ленно встают воспоминанья
Под отдаленный звон больших колоколов.
На старой, на прямой и бодрой колокольне
Счастливый колокол в туман кидает крик,
Свой верующий крик, спокойный и довольный,
Как верный часовой, испытанный старик.
Но треснул колокол моей души, и звуки,
Которыми и он в часы глубокой скуки
Вдруг наполняет мрак, и холод, и туман, –
Напоминают хрип забытого когда-то
В кровавом озере, средь гор из тел, солдата,
Что издыхает там, в усилиях, от ран…
Недобрый холод льет из урн потоком нищий
И недовольный всем брюзжащий плювиоз
На бледных жителей соседнего кладбища,
А на предместие – туман смертельных грез.
Худой, чесоточный, мой кот во мраке где-то
Всю ночь без отдыха скребет бока себе,
И зябнущий фантом, дух дряхлого поэта,
Печально жалуясь, блуждает по трубе.
Тоскует колокол; дрова в печи дискантом
Аккомпанируют простуженным курантам
И в кипе сальных карт, средь грязных королей
(Одной старухи дар, погибшей от водянки),
Болтает, хороня былой любви останки,
С зловещей дамой пик пустой валет червей.
Juin 1914 Вех
Я – как король дождливейшей страны,
Бессильный, молодой и старый в то же время,
Что, презирая все забавы старины,
С собаками скучает, как со всеми.
Ничто не веселит жестокого больного –
Ни виселицы шест, ни сокол, ни народ,
Что у дворца перед балконом мрет,
Ни песенька шута… Кровать его алькова
Подобьем кажется большой, могильной ямы,
Не могут выискать его двора статс-дамы
Такого нового бесстыдства туалета,
Чтоб скрасть улыбку с губ у юного скелета.
Ученый, золото готовящий чудак,
Болезнь из короля не мог изгнать никак,
И ванны римские из крови (вспоминают
О них, состарившись, властители земли)
Тот отупелый труп, в котором протекает
Не кровь, а Леты муть, согреть не помогли.
Гетеры старые в тепле поблекших кресел,
Бледны, намазаны, жеманятся устало;
С ушей их падает звон камня и металла
И взор их Льстив, зловещ, и мертвенен, и весел.
Их облики без губ и без окраски губы
На зелени ковров нергаментны и гадки,
И ищут золото, как в адской лихорадке,
В карманах пальцы их, порывисты и грубы.
Со свода грязного ряды больших кинкетов
Льют свет рассеянный на окруженных славой,
Приволочившихся мотать свой пот кровавый,
Туманных, ледяных и сумрачных поэтов.
Вот черное табло, что ночью созерцаю
Я, ясновидящий, затравленный и скучный.
Я вижу и себя: я там, в норе беззвучной,
Холодный и немой, завидуя, взираю.
Завидуя им всем, их цепкой страсти смелых,
Пришедших торговать нахально предо мною
Былою красотой иль славою былою,
И смеху мрачному развратниц престарелых.
И я взволнован был от зависти к стремленью
Несчастных к пропасти с наибезумной кручи,
Что всё же предпочли, самим себе наскучив,
Свой ад – ничтожеству и боль – уничтоженью.
13 августа 1915 СПб