— Какие же у вас ко мне вопросы? — спросил Костенко.
— Почему вы не сообщили про татуировку? ДСК — нитка. Возможно — имя, фамилия.
— А если это инициалы его подруги? Дина Саввична Киснина? Тогда что? Пусть сначала ответят — «да» или «нет», потом, по инициалам пропавших, станет ясно — подходит ли каплей[1] под наши признаки.
— Второй вопрос можно?
— Извольте.
…Реваз постоянно чувствовал хорошо скрываемую антипатию шефа, и он был прав. Костенко не мог себя переломить: он привык к Садчикову, ему казалось просто-таки невозможным, что вместо его «деда» работает этот холеный красавец, хотя работает отменно, и жена — как у Садчикова — хирург, но она без ума от своего дипломированного мужа, а Галя своего Садчикова в грош не ставила, оттого-то и погиб старик, было б у него дома хорошо, не шастал бы один в поисках Пименова по лесам Подмосковья, поручил бы молодым ребятам, те стараться рады, романтика и все такое прочее, преступник вооружен, премия будет, а глядишь, и медаль схлопочешь, если все красиво подать в рапорте. Костенко, впрочем, понимал, что отношение его к заместителю неверное, он казнил себя за это: неуправляемость чувств казалась ему самым дурным человеческим качеством, ибо он любил людей и всегда шел к ним с открытым сердцем; иногда Маша говорила ему: «Для тебя плохих людей не существует, разве так можно?» Он сердился, отвечал, что он плохих людей ловит и сажает в тюрьму, а что касается остальных, то лучше ошибиться в человеке потом, чем не верить ему с самого начала. Однако Садчиков постоянно стоял перед глазами, «дед», с которым прошли десять лет жизни, такое не забудешь, и Костенко, злясь на себя, понимая, что ведет он себя неверно, был тем не менее с Ревазом холоден, ироничен и подчеркнуто вежлив. А над «дедом» подшучивал, порой зло, простить себе этого не мог… «Нет отчима, и бабка умерла, спешите делать добрые дела».
Садчиков эти строки Яшина любил, он арестованному яблоки давал, печенье. «Слава, — говорил он, отвечая на недоумевающий взгляд Костенко, — ты пойми, всякое добро окупается сторицей. Может, этим яблоком ты в звере человека достанешь, стыд в нем найдешь, так он потом твою дочку в подъезде не зарежет, ей-богу…»
— Второй вопрос сводится к тому, Владислав Николаевич, — продолжал Тадава, — что вы, мне сдается, несколько своенравно определили время исчезновения ДСК. Почему начиная с сентября? В сентябре еще жарко.
— Это на Пицунде в сентябре жарко, — ответил Костенко и покраснел оттого, как нехорошо он ответил, — а в Магадане уже пороша сыпет.
И чтобы как-то смягчить плохой ответ свой, добавил:
— Так-то вот, дорогой мой Реваз…
Он видел, что Реваз обижен. Перед Садчиковым бы извинился, сказал: «Не сердись, дед», — а тот бы вздохнул, как конь, и ответил: «Разве на начальников в наше время сердятся?»
Костенко снова снял трубку и попросил стенографистку Нину:
— Красивая, тут мне Реваз Григорьевич хорошо подсказал: добавь в телефонограмме после слов «офицеры флота» — «в Магадане или на всем Дальнем Востоке». Ладно?
— За что вы меня так не любите? — пожал плечами Тадава. — Право, понять не могу.
— Не сердитесь, Реваз, — ответил Костенко. — Просто я очень помню Садчикова. Это в традиции у русских — до конца любить того, кто был рядом с тобою. У нас коли уж любят — до конца.
— Во-первых, вы не русский, — мягко улыбнулся Тадава, — а украинец, а во-вторых, мы, грузины, отличаемся точно таким же качеством. И наконец, в-третьих, пожалуйста, поскорее ко мне привыкайте, а?
— Я постараюсь, — пообещал Костенко. — А вы запросите службу: кто — по месяцам — обращался к нам в связи с пропажей родственников?
Офицеры флота не пропадали, демобилизованные тоже. Человек с инициалами «ДСК» никем в стране не разыскивался.
И Костенко вылетел в Магадан.
РЕТРОСПЕКТИВА-I
«237/3
Сов. секретно.
Только для верховного командования
2 экз. Фельдмаршалу Кейтелю