Внезапное назначение, чуть ли не с госпитальной койки прямо в разгар битвы возможно и не лучшее решение, но в такой жестокий момент об этом не думалось.
Генерал мне понравился своим деловым подходом и какой-то редкой уверенностью. Такой не отступит. Прекрасно понимая задачу фронта, Еременко в тоже время предложил несколько своих вариантов. Один из них — попытаться оторваться от немцев и перебраться на другой берег Дона я сразу отверг. Не выйдет. Второй — получив резервы продолжать атаки на немцев, обещал изложить Ставке…
Насчет поддержки с воздуха ничего обещать я не мог, но опять же, задействовал все каналы и полномочия начальника Генштаба, чтобы помочь донцам. Дальнебомбардировочные полки уже получили приказ перекочевать на волжские аэродромы в районе Куйбышева и Камышина, поближе к главной арене сражений.
Сюда же переброшены истребительные полки асов под командованием Клещева и Шестакова; накапливались ночные бомбардировщики "У-2"(среди ночников был и женский ночной бомбардировочный полк); приказ Ставки предусматривал переброску целых дивизий ПВО…
С Еременко я говорил напрямую. Он прекрасно понимал, что в его ситуации рассчитывать на успех, как играть ва-банк в покере с парой дохлых двоек; но задачу принял к сведению; лишь еще больше насупившись.
Также было решено заменить Лопатина на Чуйкова в должности командующего 62-й армии. Будучи убежден, что только такой жесткий командарм сможет удержать рушащийся фронт. Одновременно, как представитель Ставки я обещал ускорить выдвижение резервов на восточный берег Дона. При неблагоприятном развитие обстановки они должны были прикрыть отступление Сталинградского фронта и хоть немного задержать немцев.
Вечером, отправив донесение в Ставку, я вышел на берег реки. Прохлада, благословенная после оглушительной жары, тихий плеск медленно катящихся водных поток приятно успокаивали. Эх, посидеть бы просто с удочкой, развести костерок, сварить ушицы. Мечты, мечты…
Утром я навестил в госпитале полковника Урванцева. Дивизия, которой он командовал меньше месяца, попала под удар немецких танков, была разрезана на несколько частей, но продолжала неделю сражаться в окружении. Часть бойцов и командиров вырвалась к своим… словно капельки ртути, оторвавшиеся друг от друга наши части хаотично метаясь, снова сливались вместе. При прорыве комдив был ранен осколками разорвавшейся мины в обе ноги, но бойцы его вынесли на руках. Тоже показатель отношения к командиру.
Горячечный взгляд полковника метался от потолка к окну, скользил по моему лицу… он видимо пытался найти оправдания, почему дивизия перестала существовать, а во мне видел строгого ревизора.
— Товарищ генерал-полковник… немцы ударили танками… соседи отступили… при бомбежки погиб почти весь штаб, — горькие, многократно слышанные и читанные в документах слова из уст конкретного, перемотанного бинтами, задыхающегося в специфически-гнойном госпитальном запахе человека звучали особенно трагично, почти зловеще. — Я загнул фланги, потом перешел к круговой обороне. Держались, пока были снаряды и патроны… когда осталось по одной обойме на винтовку, по 30–40 патронов на автомат, по одной пулеметной ленте — пошли на прорыв… технику… оставшиеся без снарядов орудия — взорвали… машины сожгли… мой адъютант Липашин лично… (тяжелый вздох) следил… минометы пытались вытащить… командир 1233-го полка подполковник Некрасов пошел в бой впереди солдат с пистолетом в руках и был скошен пулеметом… командир 456-го артполка майор Дунбанидзе погиб… комиссар 1224-го полка… когда комполка погиб… батальонный комиссар Огуречный командовал полком несколько суток, был ранен… убит осколком…
Комдив рассказывал о этих тяжелых боях, упоминал десятки фамилий отличившихся, словно бой еще продолжался. Это было не банальное самооправдание, хотя и оно тоже. Даже с изрядной долей. Но по тому, как он горячо старался защитить не себя, а своих людей от обвинений, не дай Бог, в трусости и паникерстве, было заметно, что даже в отчаянном положении соединение не сложило руки. Попавшие под удар части не разбежались по лесам и балочкам, а продолжали сражаться, сохранять управляемость, то есть дрались как единое целое.
Стараясь не перебивать, я все-таки дождался паузы, когда слабость взяла свое, и Урванцев потянулся к стакану воды на тумбочке. Спокойно, даже улыбнувшись, все-таки взял разговор в свои руки. Поздравил полковника с представлением к ордену Ленина и генеральскому званию (предписание ушло в Ставку вместе с докладом… героически дивизия дралась, факт). Прекрасно понимая горечь, которую переживали отступающие под тяжелыми ударами соединения, несшие большие потери и оставляющие родную землю, я хотел хоть наградами скомпенсировать эту боль. Также походатайствовал, чтобы дивизии присвоили гвардейское звание. Ее остатки были выведены за Дон, чтобы в глубоком тылу пройти переформирование.