В. ПОЗНЕР: Хорошо. В 1970 году вы стали корреспондентом «Литературной газеты» и «Правды»?
А. ПРОХАНОВ: Нет, сначала только «Литературной газеты». После того как я сложился как журналист — боевой, полевой, военный, меня стали приглашать самые разные издания, в том числе и «Правда». Она приглашала меня, скорее, все-таки как писателя, нежели как журналиста.
В. ПОЗНЕР: Я смотрел разные ваши биографии, они есть в Интернете и в других источниках. Всюду присутствует один и тот же пробел — между Тувой и вашим появлением в качестве корреспондента «Литературной газеты». Что происходило в это время?
А. ПРОХАНОВ: Не было ни тюрьмы, ни федерального розыска… После странствий я вернулся в Москву, наверное, как раз в этот период — я уже не помню, когда именно. Я очень плох на цифры. Я набрался достаточно крупных впечатлений, мне хотелось эти впечатления реализовать в своих работах, в прозе, в рассказах. И для этого, как мне казалось, требовалось оказаться в недрах московской культуры. Я нащупывал возможности печататься, и они постепенно появлялись. Например, я работал в Литературном институте лаборантом, то есть, по существу, подавал чай нашей профессуре. Лакей, половой с салфеткой через руку подходил, расставлял сервизы перед высоколобыми…
В. ПОЗНЕР: И это давало вам, конечно, опыт?
А. ПРОХАНОВ: Это давало мне опыт самоиронии.
В. ПОЗНЕР: Вы бывали в горячих точках. Никарагуа, Камбоджа, Ангола… Это от какой газеты?
А. ПРОХАНОВ: Мой первый военный поход был в 1969 году от «Литературной газеты» — на остров Даманский. И тем же летом в Жаланашколе был второй бой с китайцами, о котором мало кто знает. Это был очень кровавый, интересный и победный бой, реванш за Даманский. И в Афганистан потом я поехал от «Литературной газеты», и практически во все горячие точки ездил как ее посланец, но в другом амплуа — не спецкора, а писателя. И если вы помните, у Союза писателей была своя казна, свои валютные накопления. И они посылали меня по моей просьбе в те места, которые им были интересны.
В. ПОЗНЕР: Вы сами просились? Видимо, к вам было достаточное доверие. Все-таки это происходило в советское время.
А. ПРОХАНОВ: Да, я сам просился, и меня посылали. Ко мне было абсолютное, как мне казалось, доверие.
В. ПОЗНЕР: У вас были какие-то связи с КГБ?
А. ПРОХАНОВ: Я думаю, что да — как и у вас. Но мы об этом с вами не догадывались.
В. ПОЗНЕР: Нет, я знаю точно, что у меня их не было, потому что меня вербовали, я упорно отказывался и за это стал совершенно невыездным. А вы-то были выездным.
А. ПРОХАНОВ: Ну, если бы я был агентом КГБ, я гордился бы этим.
В. ПОЗНЕР: Неужели вас не вербовали?
А. ПРОХАНОВ: Потом, уже когда все сунули свои носы в архивы, мне говорили, что в картотеке Проханова написано: «Вербовке не подлежит». Мне это лестно. Тем более что меня ведь вербовали не только в структуре. В этом нет ничего ужасного. Меня вербовали и в КПСС тоже. Правда, я уклонился как от одного, так и от другого.
В. ПОЗНЕР: Вы так и не были членом партии?
А. ПРОХАНОВ: Так и не был. И считаю это упущенным шансом.
В. ПОЗНЕР: И это не смущало никого?
А. ПРОХАНОВ: Это не смущало ни людей из разведки, ни людей из «Литературной газеты».
В. ПОЗНЕР: Ну что ж, здорово-здорово, ничего не скажешь… Теперь Даманский. Вы писали об этом. Однако были ли вещи, о которых вы не могли писать?
А. ПРОХАНОВ: Наверное, да. Но эти вещи не связаны с информацией. Они связаны скорее с эмоциональными оценками всего происходящего. Потому что мой материал имел успех. Я же был совершенно молодой человек, мне был тридцать один год, меня взяли практически с улицы, без стажа… До этого я очень усердно занимался русским фольклором, собирал песни, плачи, сказания. И вот эта интонация беды, случившейся тогда, во мне все время жила, присутствовала. И когда прилетели на вертолетах родители убитых — а там на заставе в Нижне-Михайловке хоронили, по-моему, около тридцати убитых пограничников, был ужасный парад — аллея красных гробов. Туда привезли со всей страны матерей и отцов. И они, врываясь в большую палатку, начинали рыдать и причитать так, как, по-видимому, причитали в период «Слова о полку Игореве»: «Ах ты, милый мой сыночек, кто ж тебя там избил? Да ты такой большой, да в гробик ты не влазишь», — и еще что-то. А я стоял, сам рыдая, у этих гробов и записывал их плачи.