Сражение 5(17) октября стало классикой военной науки. Выдающийся русский теоретик фортификации генерал-лейтенант Болдырев говорил об этом в своем докладе в Николаевской инженерной академии: «Безуспешное состязание англо-французского флота с приморскими батареями и фортами Севастопольского рейда в достославный для нас день 5-го октября 1854 года, служит новым подтверждением того, в какой степени береговая оборона, уступая и числом и калибром орудиям атакующего флота, при одном только искусном действии артиллерии, может иметь перевес над последним».{1241}
В масштабах всей кампании Севастополь, в течение месяца героическими усилиями гарнизона преобразившись морской крепости в систему сухопутно-морских укрепленных позиций, выполнил свою роль. Хотя союзники и находились на территории Российской империи, они крепко увязли под его стенами. Приняв на себя весь удар неприятеля, Севастополь парализовал их активные действия на других направлениях на долгое время. Нечто подобное удалось повторить лишь туркам под Плевной во время русско-турецкой войны 1877–1878 гг.{1242}
МОРАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ
После победы 5(17) октября 1854 г. союзники оказались в тяжелом положении.{1243}
Как изменилось настроение после взятия Балаклавы и после поражения 5(17) октября, сквозит между строк писем капитана конной артиллерии Ричардса. В конце сентября тон мажорный: «Следующее письмо отправлю уже из Севастополя, взятие которого не за горами. После его падения лорд Раглан намерен, если погода позволит, атаковать и другие города и русскую армию, а затем вернуться в Севастополь на зимние квартиры…».{1244} После бомбардировки ни о каком взятии крепости ему говорить уже не хотелось: «Мне попадалась “Таймс” от третьего числа сего месяца, в которой весьма жизнерадостно описано падение Севастополя, каковое, вообще-то, еще не произошло, и, между нами говоря, вряд ли состоится в ближайшем будущем. Мы допустили несколько ошибок; во-первых, следовало штурмовать город сразу же после того, как мы к нему приблизились, пока русские не оправились от последствий Альминского сражения и не имели ни малейшего представления о том, откуда мы собираемся атаковать. Вместо этого мы заняли позицию напротив предполагаемого места атаки и ничего не предпринимали в течение 10 дней, позволив им без единого выстрела возвести батареи, начать земляные работы и т.д., а теперь палим беспрестанно вот уже пять дней, тщетно пытаясь разрушить то, что они возвели за это время; наши боеприпасы истощаются, а армия ропщет. Уж не знаю, кто больший осел — Раглан или Бургойн».{1245}
Так что не один Нахимов хотел обозвать неприятельских генералов именами этих благородных животных, но и ряд их соплеменников.
Меншиков же, наоборот, постоянно увеличивал свой оборонительный потенциал, одновременно наращивая наступательную группировку. Чаши весов успеха в кампании вновь застыли в неопределенности. Каждая из сторон имела равный шанс стать победителем или униженно принять скорбную участь побежденного.
5(17) октября русские получили великолепный моральный бонус. С этого времени стали забываться внезапность и безнаказанность высадки союзников, Альминская неудача, отступление.{1246}
Человек на войне, по часто встречающемуся мнению их участников, движим не, как это любит представлять пропаганда, исключительно верой в Бога, Царя и Отечества. Думаю, вряд ли кто-либо из участников войн скажет, что в предшествовавшие бою минуты он думал о стране и ее правительстве, его же в эту переделку загнавшее. Это убеждение порождают мифы, сочиненные уже после войны и чаще всего людьми в ней не участвовавшими и от нее далекими. Психология воина во многом приземленнее, практичнее и от того гораздо тоскливее, чем ее любят преподносить своему народу люди, войну развязавшие и имеющие на ней свои меркантильные интересы. Как сказал по этому поводу гвардейский офицер Российской императорской армии: «Чувствам патриотизма и другим высшим идеям, в критические минуты, я отвожу не первое место; это скорее общие идеи, с которыми сжился человек, но которые во время дела заглушаются другими более сильными чувствами».{1247}
Что касается Севастополя, то теперь его защитники, эти земные стимулы, мобилизующие волю и тело на смертельную схватку, получили. Моряки увидели, как неприятельские снаряды падают на крыши их домишек, гарнизон понял, что враг не желает отягощать души моральными принципами ведения войны, а все вместе увидели, что этого самого врага можно с успехом отражать. Защитники города, от матроса и солдата до адмирала и генерала увидели, что «…атака эта рассеяла иллюзию о всесокрушающем действии союзного флота на севастопольские форты и укрепила мысль о неприступности Севастополя со стороны моря».{1248}