Не самое лучшее отношение к искалеченным войной людям, раздражало войска: «…соседство с перевязочным пунктом, где раздавались стоны и крики раненых и умиравших, моливших о помощи, еще более усиливали тягостное положение войск, тем более, что медицинские средства наши далеко не отвечали потребности в них».{41}
В результате как минимум сутки не удавалось преодолеть дезорганизацию войск. Хрущёв наблюдал, что солдаты разных полков, «… оставившие ряды по причине полученных ран и без всяких причин, тянулись по всем направлениям, стреляли вверх и многие бросали оружие. Никто не заботился о раненых; все обозы и даже патронные ящики давно ускакали на реку Качу; не было ни одной повозки для поднятия тяжело раненых, так что начальника дивизии, ген.-лейтенанта Квицинского, более 7 верст несли на носилках».{42}
Сказать, что раненых бросали, значит сказать неправду. Кому можно было помочь, тем помогали. Казаки, если находилась свободная лошадь, подбирали, но, проехав пару верст, страдальцы не выдерживали, начинали вопить от боли и сами просили ссадить их, полагаясь, что так станет легче, и немного отдохнув, доберутся до своих сами. Одному Богу известно, сколько их костей до сих пор разбросано под слоем земли на всем пространстве от Альмы до самого Севастополя.{43}
Кошмар брошенных и забытых описан симферопольским чиновником Николаем Михно, с несколькими коллегами на волне патриотических чувств отправившегося к Альме: «С каждым шагом вперед увеличивалось число раненых, десятками сходившихся с разных сторон, и раздирающие душу картины стали повторяться все чаще. Один раз, когда на моей лошади держался раненый старый воин с георгиевским крестом и медалью за венгерскую кампанию, другой солдат, тоже окалеченный, валявшийся на траве, неистово закричал мне: “Ваше благородие, посадите меня на лошадь: тот солдат, что сидит на коне может и сам тащиться, а у меня нет руки и нога в трех местах перебита; помогите, батюшка!”».{44}
Отставшие, теряя возможность обеспечить себя пищей, быстро слабели. Иные питались тем, что попадалось под руки, вплоть до травы вперемешку с землей. Таких находили специально посланные команды, подбирали и свозили в госпитали. Но там они быстро уходили из жизни: желудки и кишечник не выдерживали.{45}
В таких условиях командиры толком не знали, сколько людей у них осталось в подразделениях, сколько они потеряли безвозвратно, сколько пропало без вести. Отставшие солдаты шли в совершено разные стороны. Тот же Михно встречал их и на пути в Симферополь, и на пути в Бахчисарай, идущими по трое, двое и даже по одиночке. Иные, не останавливаясь, доходили до Северного укрепления. Там, естественно, они не находили ни своих частей, ни, вероятно, сочувствия и понимания у местного гарнизона и возвращались назад на Качу или Бельбек.{46}
Только добравшись до Севастополя, в частях начали розыск оставшихся в живых и разбросанных по госпиталям и перевязочным пунктам. Трудно представить, но некоторые полки только к декабрю 1854 г. с большими ошибками смогли доложить о потерях, случившихся в эти несколько дней. Командир Московского пехотного полка полковник Соловьев 3 декабря представил в штаб Главнокомандующего военно-сухопутными и морскими силами в Крыму сведения об окончательном числе «…нижних чинов командуемого мною полка, выключенных по отчетам без вести пропавших после сражения бывшего 8 сентября сего года при речке Альме».
Первые раненые появились на улицах Севастополя уже к ночи 8 сентября. Понимая, что появление их неизбежно, командование крепости по мере сил приготовилось к приему пострадавших. На Северной стороне дежурили шлюпки в готовности доставлять раненых в Южную бухту. У воды стояли люди с носилками, а сама дорога от бухты к госпиталю и специально приготовленным казармам была освещена: «…всю ночь тянулись по ней мрачные тени, говорившие о нашей потере».{47}