— Ну, и куда мне этот детский сад? — проявился капитан.
— В землянку и накормить.
А их уже кормили. Солдаты кто, что протягивали то одному, то другому ребенку. Люсинец больную девочку осматривала. И все в окопе — не дело.
— Может еще барыню им станцевать, лейтенант? Не сдурела, мать? — возмутился мужчина. Лену вздернуло:
— Надо будет и станцуешь! — процедила, зло глазами сверкнув.
— Ты мне еще поогрызайся, разведка, мать вашу, — сплюнул в сторону. — Как взяла, так и разбирайся, твоя головная боль! Навязали на голову.
Девушка не сдержалась, заклинило что-то в голове — подсечку умнику сделала и придавив к насыпи окопа к горлу клинок приставила:
— Ты меня не понял, урод. Ты сейчас же свою землянку освободишь, прикажешь кухне горячее детям принести. Чтобы тридцать минут и дети были в тепле и сыты, — процедила, вдавливая клинок в горло.
Капитан только ресницами захлопал, соглашаясь — говорить не мог, головой качнуть тоже — лезвие, казалось, уже кожу вскрыло. А Лена все кивка ждала, не соображая ничего.
— Тихо, товарищ старший лейтенант, тихо, — почти пропел Шато. Ладонь на ее плечо положил осторожно. Девушка очнулась. Неуловимое движение — нож в ножны ушел. На ребят уставилась:
— Живы?
— Мы — да, — бросил Маликов. Пашутина не было. Значит минус один в группе.
— Контуженная, — прошипел капитан на дно окопа оседая, горло все трогал и не верил, что даже царапины нет. — Под трибунал отдам! — сказал и смолк, встретившись с взглядом Лены. Понял, лучше не связываться.
— Сержант, — позвал глухо. — Отведите этих… ко мне. И накормить.
Утром пришла машина. Детей отправляли в тыл, группа сопровождала их до развилки, а там пешком на базу.
Глава 42
Ян замучил Артура вопросами, и тот не сдержал себя, сказал, что Лена погибла, чтобы брат больше не тревожил его и сам зря не тревожился. А после войны само все выясниться.
Главное до победы дожить.
Новый год встречали в уютном блиндаже. Николай стал подполковником, получил орден Суворова.
Были освобождены Киев, Донбасс, вот, вот ждали прорыва блокады Ленинграда.
Вроде радуйся, а Николай замкнулся. Сидел и смотрел на свое «богатство»: звезда героя, газетная вырезка с фото, потертая уже и документы в крови — все, что от Лены осталось.
— Чего сидим? — спросил Семеновский, проходя в блиндаж. Санин сгреб сокровища, убрал в карманы.
— С Новым, сорок четвертым годом, между прочим, — ввалился следом Грызов, звеня орденами и медалями. На стол бутыль самогона поставил. — Подарок, — и заорал. — Миша?! Ну, чего, отмечать будем, нет?!
— Сейчас! — заулыбался тот, давай на стол метать. — Я уж думал мы в тишине сидеть будем.
— Не будем!
Семеновский что-то достал из планшета, положил перед Николаем:
— А это от меня подарок, — улыбнулся хитро. Санин сидел и смотрел — фото, прекрасный снимок: он и Леночка в обнимку. Не обманул, значит, корреспондент? Сгреб, чтобы не озвереть от боли, что мигом душу вывернула. В лист бумаги снимок завернул, и кивнул политруку: спасибо.
— Разговорчивый ты, а? Слов нет.
— Ничего, выпьет сейчас, разговорится, — кружку с бражкой поднял. — Чтобы к весне ни одного фашиста на нашей земле не было!
— А мы все живы, — согласился Семеновский.
— Будем. Войне вот, вот конец.
Слышал это уже Николай, в сорок первом, в сорок втором, в сорок третьем. А война все идет. Третий год! Все забрала, все уничтожила.
Как жить после будут?
Лена Новый год с группой в тылу врага встречала, на снегу лежала и охранение лагеря в бинокль рассматривала, но видела и продрогших, изможденных людей, загнанных за колючку как собак. Большинство старики, дети совсем. По данным разведки, жители пяти близлежайших к фронту сел.
— Звереют фашисты совсем, — протянул Шато.
— С этим потом, — отрезала. — На тебе вышка слева.
— Ой, да вышка, не смешите меня. Видно же, что впопыхах лагерь организовали. В два ножа постовых убрать и взвод охраны положить — люди свободны.
— Маликов, Коробков — на вас колючка.
— Есть, — поползли по снегу, осторожно к заграждению приближаясь.
— Давай Шато, — бросила Сержанту. — Рекунов, твоя вышка справа. Сверились.
— Четыре ноль одна.
— Начали в четыре ноль десять.
— Понял.
Лена двинулась ползком с остальными ближе к единственному дому, стоящему за колючкой, окружили его. Там немцы грелись, дым вылил из трубы. Человек пять, укутанных в шали фашистов, в валенках, притоптывали у избы, переговаривались.
Мороз, холодно солдатам. А каково детям, которые уже несколько дней здесь и не пищи ни тепла не видят?
Ровно в четыре десять с «вышек» упали постовые, а Лена кинула гранату в избу. Полыхнуло замечательно. Будет людям костерок, чтобы погреться.
Обычный бой, обычная операция.
В четыре двадцать пошла пехота и уже ближе к пяти была за лагерем. Население эвакуировали, машины подошли, подводы. Лена смотрела на обмороженных, полуживых людей и впервые хотела закурить. А еще выпить, литр спирта.
Многих так и не подняли со снега — ледышки. И среди них — малыши. Лежали скрюченные на морозе тельца и душу выворачивали. Какой-то солдат плакал не стесняясь. Остальные скорбно смотрели на усеянное трупами поле.
Жутко, когда после боя трупы солдат валяются, но когда дети, старики, порой парами смерзшиеся, в попытке хоть, как-то согреть ребенка — это вовсе невыносимо.
Санина отвернулась и вдруг не сдержалась, дала очередь в небо, истошно закричав. И рухнула на колени. Голову обнесло, ноги сами подогнулись — темно перед глазами.
Нашатырь в чувство привел — Мария позаботилась.
— Держись, — прошептала хрипло. Лена лицо снегом умыла, дурман из головы выгоняя и кивнула: до победы хоть как продержусь. Пока хоть один фашист жив, жить будет всем назло. Есть зачем.
Уверена была, а в январе уже точно не знала.
На задание пришли, людей выводить, а они все в овраге, один на другом лежат застреленные. Старик седой, молодка, пацаненок рукой в подол ей вцепился. Волосы ветер треплет, а сам ребенок застыл уже. Грудничок, бабка, мальчишка лет двенадцати, девочка его же возраста — кому они мешали?
— Сколько же это будет? — ворот гимнастерки рванула. Душно стало и, сил нет.
Валера подхватил.
Злая зима выдалась, жестокая. Тех ужасов, каких за нее навидалась, за все два с половиной года войны не видела. А дальше хуже только было.
И вроде радуйся — Ленинград освобожден. Снята блокада. Украину очищают. Белоруссию, а душу как выжгли — столько бед вокруг, что не до радости.
Куда не посмотри — опустевшие села, овраги с убитыми, разрушенные города.
Нищета и разруха
Весна садами цвела. Теперь Санин со своими бойцами относился ко второму Белорусскому фронту. С января по май из боев не выходили и шли, шли вперед. Взяли Могилев, окружив значительную группировку фрицев, дальше шли на Барановичи.
Знакомые места, по ним Николай в сорок первом с Леночкой и Санькой бежал, только нет ребят, и места не узнать.