смотрю на себя того и думаю — почему же мы так поздно взрослеем, почему беда
превращает нас в других людей? Я кажусь себе старым. Старым, потерявшим все
дедом, у которого все лучшее позади.
Я точно знаю, что бы не случилось впереди, то, что было и сеть уже не забудется.
Мы все, так или иначе, изменились, стали чуть ненормальными, и боюсь, это
навсегда.
Ты, наверное, не поймешь меня, малышка, но я должен это сказать. Моя любовь
лежит в поле в Белоруссии, маленькая девчонка полная порывов и стремлений.
Наивная и дерзкая, ей никогда ничего уже не узнать в жизни. Как мне никогда не
простить себя за ее смерть, никогда не забыть. Я называю ее своей женой. Я много
думал и понял одно, видно на роду мне написано любить мертвую. Но я рад, что
хоть это, но досталось, рад, что было, что она была, настоящая, а не выдуманная.
А ведь она всего на год младше тебя, Валюша.
Вот так.
За меня не беспокойся. Я взрослый мужик и после тог, о что пережил, как многие,
многие вокруг меня, мне кажется и море по колено.
Очень за вас переживаю. Слышал, что в тылу голодно, слышал про блокаду в
Ленинграде и сердце кровью обливается. Душит меня ярость и тоска.
Очень прошу тебя, родная, береги маму. Успокой ее убеди, что со мной все хорошо.
Не нужно ей волнений еще и за меня. А если даже что-то случиться, знай, я погиб
всей душой преданный вам и своей Родине, погиб не зря, погиб не по глупости. И
не говори маме. Пусть для нее я останусь живой — так будет лучше, так не будет
переживаний, и она будет жить.
Вы будете жить. За вас мы все здесь и готовы погибнуть.
Страха нет, Валечка, давно погиб, как мои товарищи. Только горько, что уходят
такие замечательные люди. И больно оттого, что смерть на войне неотвратима, но
словно лотерея и розыгрыш ее не понять.
Не рвись на фронт. Я знаю, этого сейчас хотят все, и долг наш бить врага. Но ты
пойми, малышка, ты должна жить, должна присматривать за мамой, беречь ее. Должна
выучиться, выйти замуж, родить детей.
Если б ты знала, как много значит понимание, что за твоей спиной есть кто-то
живой, что можно обнять родного человека, что с ним все хорошо. Худо, когда
никого не остается. В сердце остается от потери только ненависть, а зерна любви
выжигаются дотла, и можно ли будет таким жить после — вряд ли. Потому что, нет
горше знать, что тебя уже никто не ждет, что никого у тебя не осталось. Эта боль
убивает изнутри. Не обрекай меня на нее. Ты и мама, память о Леночке и о Сашке —
все, что у меня осталось. Я не хочу множить список погибших, что живут лишь в
моей памяти — слишком больно, родная. И мысли приходят скверные — случись, что
со мной, кто узнает, что жил такой лейтенант Дроздов, за девчонками без меры
ухлестывал, но был добрым, бесшабашным парнем, правильным, не способным ни на
подлость, ни на предательство. Ничего великого он не совершил, погиб, как тысячи
в то лето, в тот поганый июнь. Но разве зря жил, разве плохо? Разве не достоин
он чтобы его помнили, хотя бы за то, что остался верен присяге и своей Родине,
за то, что делал что мог, пусть это была и незаметная никем малость?
Помни Саньку, Валюша, нужно это и ему, и нам, и тем, кто будет после нас.
А еще помни, что были такие — Надя, моя любимая, Леночка Скрябина. Был Валька,
лейтенант погранвойск, который собирался жениться, как раз перед войной, но уже
не женится, и детей у него не будет, и остался он неизвестно где, то ли живой,
то ли мертвый. Был сержант Калуга, рядовые Вербицкий, Лапин, Стрельников. Жила,
и дай Бог живет в глухой деревне женщина, которая не погнала нас, накормила,
обстирала, помогла раненным. Были и есть люди, которые оставались и остаются
просто людьми…
В январе мы опять были в тех местах, откуда отходили, рядом с той высоткой, на
которой погиб мой взвод и, освободили наконец Тропец. Он очень изменился.
Сколько сил нужно будет положить, чтобы его восстановить? А сколько таких
поселков, городов, изрытых траншеями, разбомбленных, превращенных в прах и руины,
нам придется освобождать и восстанавливать?
Но это лирика, малышка. Главное сейчас выбить врага с нашей земли, а там, уж как-нибудь
разберемся…
Письмо домой было огромным… но изложено лишь в голове мужчины, на бумаге же за
все это время было выведено:
"Здравствуйте моя горячо любимая мам и сестренка — Валюша.
Получил твое письмо, Валя. Спасибо. Был очень рад. У меня все хорошо. Жив,
здоров, бью врага и буду бить."
Санин перечитал, вздохнул, и перестал мучиться. Подписал: "Берегите себя. Обними
за меня маму. Ваш Николай" и свернул лист треугольником. Потом как-нибудь опишет
все подробно. Не сейчас.
Глава 19
Группа Эринбекова приняла груз, встретила радистов.
Это было почти чудом — ребята с Большой Земли. Парня и девушку стиснули в
объятьях, словно они прибыли с Луны. Уже доставив в лагерь, их забросали
вопросами. У костров, где они грелись, толпа собралась и слушала, внемля каждому
слову: о параде Красной армии, проведенном не смотря на то, что враг стоял у
столицы, о блокаде в Ленинграде и о том, как мужественно прорываются грузовики
по "дороге жизни" в голодный город, чтобы доставить продукты, и как возвращаются
колонны назад, вывозя изможденных людей, детей-скелеты.
Про парад на восьмое ноября, про Ленинград было известно из сводок, но
подробности у радио не спросишь, а тут можно задать вопросы. Ими и мучили
уставшую пару, пока та не взмолилась:
— Устали, братцы, отдохнуть дайте.
Лена помогла распаковать груз и порадовалась. В отряд прибыли: тушенка,
взрывчатка, бикфордов шнур, оружие, боеприпасы, рация, сапоги, варежки, свитеры.
И даже письма детей отважным партизанам.
— Ну, вот, теперь мы официальная военная часть, — прогудел довольный командир.
— Теперь у нас есть свой штаб — партизанского движения. Мы сможем
координировать свои действия с другими частями.
Это было событие номер один. Группа из разрозненных частей, не вышедшая из
окружения и продолжавшая воевать на месте, признавалась воинским соединением.
Стихийно назначенные командиры получили официальные звания, речь шла даже о
наградах.
— Ну, Пчела, ты теперь у нас сержант, — балагурил Иван Иванович. — К звезде
героя тебя представлять будем.
— Меня? — девушка отчего-то испугалась: за что? Какой она герой?
— А ты как думала, сержант? За это чудо что благодаря тебе и твоему человеку в
отряд пришло, за самую настоящую героическую работу в тылу врага.
— Щедрый вы, Иван Иваныч, — улыбнулась девушка, приняв слова за шутку. Ничего
такого она не сделала, а связного даже для представления награды выдавать не
собиралась. Слова его помнила — рисковать только собой можно.
Погудели разговоры и утихли. Весной развернулась настоящая война в тылу врага.