А она не могла: горло перехватило, слова забылись, память испарилась.
Расползлась туманом, тщательно укрывая и проблески воспоминаний. Спроси сейчас,
как ее зовут, и то не смогла бы ответить.
Ефрейтор схватил ее за волосы, заставляя смотреть на себя и, процедил:
— Гавари! Кто послал к этому мушику? Где эти люди?! Кто еще ходил к этот мущик!
Лена лишь глазами смогла ответить: не знаю.
— Ну! — дернул за волосы.
— Не знаю… ничего… не знаю… ничего…
Еще одна раскаленная красная звезда врезалась в плоть ниже первой.
"Кремлевские звезды", — подумала девушка, теряя сознание.
На нее вылили ведро воды, вытаскивая из забытья. Она не могла стоять, клонилась,
согнувшись пополам вниз, оттягивая руки, выворачивая суставы в плечах. И все
стряхивала воду с волос, лица, не понимая зачем, не понимая, где она и, что
происходит.
— Что ж вы делаете, — выдохнул Пантелей. — Схватили первую попавшуюся дурочку
… и требуете у нее того, чего нет.
— Значит, ты ее не знать?
— Нет.
— И она тебя не знать?
— Нет.
— Случайно, ботинки? Эти? — схватил за ногу, стянул обувь и ударил чуть выше
колена ребром ладони. Лена захрипела, провисла на сцепленных руках, отупев от
боли.
— Тогда мы бить ее пока ты не вспомнить!! — рявкнул, злясь на упрямство обоих.
Он был уверен, девчонка быстро сломается, но та упорно молчала.
Ее развернули лицом к колонне, опять пристегнули и начали бить плетками. Она
молчала, только дышала через раз, вздрагивала всем телом, и все пялилась в белую,
чуть потрескавшуюся поверхность колонны и заставляла себя думать о чем-нибудь
нейтральном. О яблоках в вазе на столе их гостиной в Москве, о том, как ждали
перемен в школе, как бегали босиком по лужам. И не слышала, как хрипит, не
чувствовала, что стекает вниз по колонне, теряя сознание.
Глаза Пантелей остекленели. Он смотрел на худенькую спину, которую превратили в
месиво и, понимал, что ни черта не понял об этой девочке. По позвоночнику
ознобом дрожь прошла: как он мог в ней сомневаться? "Прости", — попросил
мысленно и пошатнулся — сердце сдавило от боли. Там, за ее гранью его уже ничего
не беспокоило.
— Кажется, сдох, — заметил эсэсовец, пощупав пульс на сонной у упавшего вдруг
подпольщика. — Черт!!
Кто бы знал, что у него слабое сердце!
Штурмбанфюрер будет очень зол на ефрейтора. Но есть еще шанс чего-то добиться, —
покосился на потерявшую сознания Лену.
— Снимите наручники и приведите ее в себя. Продолжим.
Сколько это длилось, она не знала. Ей резали руки на запястьях, сыпали в раны
соль, пробивали ножом ладони. Вновь прижигали звезды, видно решив прожечь ее
тело насквозь, сыпали соль и на них. Били, орали, хлестали плетками. Она теряла
сознание, ее приводили в себя. Весь пол был залит кровью, разбавленной водой.
Ефрейтор был вне себя и изгалялся, как мог: сдирал висящие после порки лоскуты
кожи со спины, скрутил прямо через раны на запястьях руки колючей проволокой,
пинал, орал… и, наконец, устал.
Лена лежала в воде и крови и смотрела, как мимо прошли чьи-то ноги в начищенных
сапогах. Она ничего не соображала от боли, казалось тело вопило, содрогаясь в
собственной крови и вдруг как в тумане услышала знакомый голос. Повернула голову,
пытаясь сфокусировать взгляд, но образ офицера с брезгливой миной
рассматривающего ее, плыл, то мутнел, то проявлялся. Она не понимала одного —
почему еще жива…
Игорь смотрел на нее и еле держал себя в руках, играя отведенную роль. Он готов
был увидеть в руках Штеймера кого угодно, только не Лену. Этот сюрприз был не
просто неожиданным, этот сюрприз был ударом в сердце.
— Эту вы взяли? Что сказала? — покачивая носком сапога, спросил ефрейтора,
изображая спокойствие и брезгливость по отношению к валяющейся в собственно
крови девушке.
А в голове билось: "Почему она не ушла? Почему?!" Ведь тогда, в деревне, дал
понять — сиди тихо, не лезь! Забейся куда-нибудь в угол и сиди. Сиди!
Кому нужно геройство детей? Ведь цена ему — смерть. А что может убить сразу
двоих. Троих? Не пуля — смерть ребенка…
Но кто виноват? Он!
Он всегда знал, что игры секретных служб не для детей и как не хотел вмешивать
свою семью! Но надо было отправить Лену в Брест, но больше некому было незаметно
передать сигнал Банге — все спокойно, можно возвращаться…
Тот вернулся, а Лена…
Слишком высокая цена, слишком огромная.
— Ничего. Штурмбанфюрер с меня голову снимет.
— Не думаю, — улыбнулся загадочно. — Что она вообще могла знать?
— Эээ, — протянул Штеймер, пытаясь уловить мысль обер- лейтенанта.
— Не ту взяли, только и всего. Эта чучело и не могло ничего знать. Какой идиот
может использовать это для связи? Посмотри на нее. Курица.
— Я тоже так подумал, — закивал. — Если ее убрать…
— А вот это глупо. Тогда тебе не избежать гнева начальства. Штурмбанфюрер будет
думать, что ты переусердствовал и прикрываешь свои промахи. Но если у тебя будет
живое доказательство твоих слов — совсем другое дело. Отправь ее в камеру и
пусть подыхает. Как понадобится, ты сможешь предоставить штурмбанфюреру своей
работы и преданности делу фюрера. Да, — махнул рукой в перчатке. — Через три
дня уходит машина в Барановичи с особо опасными преступниками. Сбудь с рук и эту.
Что с ней случиться дальше — не твоя вина. Она была жива, когда ее отправляли, —
улыбнулся.
Мудро, — кивнул Штеймер.
— Но к делу. Большевистские бандиты сорвали нам план поставки рабочей силы. Мне
нужны все, кто не проходит по делам и достаточно крепок. Чем сидеть здесь и есть
наш хлеб, пусть поработают на великий рейх и во славу фюрера.
Штеймер понял, что ему предлагают сделку и довольно выгодную. Он согласился.
Лену оттащили в камеру, но она этого не знала.
В тот же вечер Игорь связался со своим человеком, и уже утром по цепочке в отряд
было передано, что во чтобы то не стало нужно взять крытую машину, что пойдет в
Барановичи, в гестапо. Вопросов это задание не вызвало. Попавших к палачам
спасти было делом святым, какой бы конвой их не сопровождал.
Сознание плавало. Было больно даже дышать. Хотелось пить и тошнило так, что
скрючивало, но каждое движение вызывало помутнение в глазах.
Кто-то попытался ее напоить. Она жадно глотнула и закашлялась, свернулась на
полу. Вода вышла пополам с кровью. Больше ее не трогали и она была безумно
благодарна за это.
Странная штука память. На краю сознания она выдает то, что порой, в нормально
состоянии ты и не вспомнишь, как не силься. Ей вспомнился запах гимнастерки
Николая, его объятья ласковые и крепкие, так ярко, словно это случилось вновь,