стволу сосны с другой стороны и смотрел девушке в глаза, словно пытался влезть в
душу… и запомнить эти мгновения, точно так же, как запоминала Лена.
— Что-то не так?
— Нет, — улыбнулась: я прощаюсь с тобой Санечка. Но скажу об этом только
завтра.
— Не лги, не умеешь, — прищурил глаз.
— Самолеты сегодня над лесом летали, — попыталась нейтральную тему найти и так,
чтоб удобная для него была — ее странности объясняла.
— Месяц уже кружат, болото бомбили. Крутишь ты, что-то Лена.
— Ничего, — заверила, улыбнувшись шире, безмятежнее, а сердце от тоски сжимало:
увидятся ли когда-нибудь еще? Как они здесь будут? Выживут ли? Выйдут ли, не
дадут сомкнуться кольцу или будут в блокаде? Дойдет ли она с ребятами?
Лена очень хотела верить, что — да, но понимала — она, скорее всего, не дойдет.
Не было страшно, было отчего-то очень грустно. Плакала душа, последние слезы
теряя. А они с кровью уже давно…
И усмехнулась: глупые мысли — когда умирать было весело?
— Надеюсь, Георгий Иванович никуда тебя отправлять не собирается?
Девушка отвела взгляд и начала кору сосны щипать. Лгать Саше не хотелось, а
правду рано говорить.
— Расскажи что-нибудь.
— Что?
— Про вас с Колей. Как учились, каким он в академии был.
— Зачем?
— Интересно.
— Раньше не было интересно, а сейчас вдруг проявилось любопытство. Что так?
— Раньше тяжело было спрашивать, — призналась.
— Сейчас нет? — насторожился.
"Если не сейчас — больше никогда", — глянула на него и отвернулась.
— Так что командир сказал?
— Ничего. Спрашивал, как здоровье, смогу в марте в Барановичи сходить или нет.
Саша лбом в ствол дерева уперся: какие Барановичи?!
Не нравилось ему настроение Лены, и состояние не нравилось, чуял, прячет она что-то,
скрывает. Замороженная будто стала и ходит, дышит, смотрит, как через силу. Лицо
зажило, но шрамы остались на скуле под глазом да над губой. Навсегда останутся и,
всегда напоминать будут. Как и звезды, выжженные на теле.
Поправилась? Ни черта!
Сел у корней, автомат обнял: слезы сдавили, в глазах защипало:
— Нас зажимают, Лена.
— Знаю, — прошептала.
— Уходить будем, — бросил помолчав. — Ты сможешь?
— Куда денусь, — но даже в голосе силы нет.
Саша хмуро смотрел перед собой и чувствовал необъяснимую тоску, словно уходит
Лена, но куда?
— Только живи, слышишь? — сказал тихо.
Девушке не по себе стало, она не представляла, что расставание с другом будет
настолько тяжелым и неожиданным.
Села рядом, прижавшись плечом к его плечу:
— Буду. Если ты клянешься, что тоже будешь жить. Не смотря ни на что, Санечка,
будешь жить.
— Мы словно расстаемся, — посмотрел на нее пытливо. Девушка голову опустила,
пряча взгляд: тягостно.
— Ты мне как брат стал.
— "Брат", — передразнил едко и головой качнул. — Только ты мне не сестра.
— Ой, ли? — толкнула плечом легонько, улыбнулась. — Не сердись, насупился вон.
Брат, ты мне Саня, самый настоящий, — лбом в его плечо уперлась, глянула.
Дроздов покосился, носом шмыгнул. Взгляд потеплел и лицо уже злым не было.
Надо же было ему тогда за Лениной подружкой ухлестывать? Дурак, ой, дурак, —
вздохнул.
— Мы ведь после войны встретимся?
Саша замер: это к чему она?
И развернулся, в глаза заглядывая, а в них тоска, вина и прощение.
— Значит я прав, — притих, холодно что-то стало. — Куда идешь, когда? —
спросил глухо, пряча волнение, а оно наружу рвется, просачивается в голосе,
взгляде.
— Это тайна Саня. Никому не скажешь?
— Рупор возьму и всем объявлю, — проворчал, и головой качнул. — Ох, Ленка…
Куда тебе? Ты вон по здесь еле ползаешь. Куда опять тебя Иваныч дергает?
— Не должен никто знать о том, понял? — глянула сердито, отвернулась спиной к
нему: ишь, внимательный какой! А сердиться не может — уходить ведь скоро,
встретятся ли еще? Не до ссор и обид сейчас.
— Странно, правда? Жизнь оказалась совсем не такой, как мы себе представляли. А
у многих ее отобрали, взяли и сломали, как веточку… Я хочу, чтобы ты знал: я…
я самый счастливый человек на земле. Мне было дано узнать вас.
И смолкла, невольно выступившие слезы скрывая. А на душе горько и жалко всего:
от своей жизни до его… Но жили правильно, ни себя ни других не пачкая! И как
могли людей и Родину защищали!
Вот только ком в голе встал и не уходит, хоть чем его гони.
Саша уставился ей в спину: слышится или мерещится — она совсем прощается?
— Ты не погибнуть ли собралась, — чуть не схватил за плечо, к себе не
развернул, но помнил, что с ней сотворили, не тронул.
Лена палочку подобрала, покрутила в руках и сломала от волнения:
— Нет. Но это уже не от меня зависит.
— Хочешь, к командиру пойду…
— Нет!…Просто в отряд я уже не вернусь, — добавила тише: и тебя не увижу.
Дроздов все-таки не выдержал, осторожно развернул ее лицом к себе:
— Рассказывай, — потребовал.
— Не могу.
— Я что, болтун?
— Я болтушка — тебе вот выболтала.
— Не крути, мне пытать тебя, что ли? — и стих, увидев, как посерело ее лицо,
замкнутым стало. — Прости. Как рыба нем буду, клянусь — куда идешь?
Лена помолчала и призналась:
— За линию фронта.
— Еее… — Дрозд еле сдержался, чтобы не выматериться. — Ну, точно, сдурел
Иваныч.
— Это не обсуждается, Саша.
— Да ты знаешь, сколько до линии фронта? — прошипел ей в лицо.
— Это неважно, — осекла. Мужчину перекосило, многое бы сказал, но только губы
поджал и взглядом ожег. Выругался в полголоса.
Помолчал, раздумывая, затылок потер, дурея от мысли, что Лене опять предстоит.
— Почему ты? Почему опять ты?!… Ты же жуть какая невезучая. На меня посмотри,
за два года ни единой царапины, а у тебя, что не выход, то панихида: то изобьют,
то ранят, то!… - и рукой махнул в сердцах.
— Ничего со мной не будет.
— Угу, — насупился как ребенок — Лене и смешно и грешно было смотреть на него.
— Честное комсомольское, — чуть по голове его не погладила.
Санечка, хороший ты мой. Ты выживи, пожалуйста!
— Да хоть октябрятское! Отмени!
— Нет! — теперь она разозлилась.
Дрозд понял, что что-то очень серьезное ей поручили и, застонал, затылок ладонью
огладив:
— Ну, мать твою!…
И смолк. Так и сидели молча, друг на друга не глядя. Прощались без слов. Скажи,
что и опять горечь полезет, а ее без того хватает.