Воробей хлеб вытащил, раздал товарищам. Лена смотрела, как они едят и уже не чувствовала голода, ничего вообще не чувствовала. Тело словно умирало, сдаваясь холоду и он пробирался через раны внутрь, покрывал инеем равнодушия каждую клетку. Одно не давало окончательно сдаться ему и умереть, обрести наконец свободу от боли и уйти туда, где уже ничего бы не беспокоило — документы, долг перед командиром, долг перед погибшыми, долг перед живыми.
Она не имела права подвести отряд, подвести командира, людей погибших за эти бумаги. Не могла позволить, чтобы смерть Тагира и Кости была напрасной. Вот выполнить бы последнее задание…выполнить…
— Глянь, как смотрит, волчица прямо, Бога, душу.
Лейтенант перестал жевать, заметив взгляд темных глаз пленной, голодный, больной. Было в нем, отчего не по себе делалось.
Что-то не нравилось ему, а что понять не мог. Может молодая да симпатичная, потому несмотря ни на что росток жалости к ней у него пробивался? А может, действительно взгляд смущал?
Воробей тоже есть перестал, покосился на девушку, на ребят и достал фляжку.
— Пить, наверное, хочет, — заметил смущено.
— Давай! — тут же озлился Серегин. — Накормим, напоим, она нас спать уложит. Вечным сном! Ты чего Воробей, совсем с катушек съехал?! Эти гниды — звери, и отношение к ним только как к зверям и может быть!
Лейтенант переглянулся с растерянным больше своим поступком, чем отповедью товарища сержантом, и решительно достал свою фляжку, протянул Матвею:
— Напои, — а Серому бросил. — Они конечно звери, но мы — нет.
Мужчина ощерился в ответ, одним ударом вогнал нож в банку тушенки, с таким видом — в тело врага.
— Не бычься, — примирительно заметил Елабуга. — Фрицы — сволоты, а на хрена нам как они быть? И так, сатанеем.
Воробей поднес горлышко фляжки к губам Лены, та хлебнула и…встало в горле, как свинец влили, а не воду. Разлилось по нутру огнем и скосило разум. Поплыла. Тяжко стало даже дышать.
Сержант словил ее, не дав упасть и растерянно, с долей испуга на товарищей уставился. Вроде ничего плохого не сделал, а она вон чего — труп просто:
— Чего-то не того с ней, товарищ лейтенант, — протянул.
— Ну, мать вашу! — разозлился уже Андрей, увидев, как обвисла пленная на руках сержанта. Пошел, по щеке ей легонько тронул:
— На счет трупа мы не договаривались. Ты у меня до штаба дотопаешь, что хочешь твори.
— Претворяется, сука, — бросил Сергеев.
— Не, не, звездануло ее у машины-то, а по жизни не привычная, вот и млеет, — выдвинул свою версию Утка, продолжая рот пищей набивать.
— Плевать! — встряхнул женщину Андрей, за ворот приподняв. К сосне прислонил, а она все равно сползает. Смотрит на него и сползает. — Ну, хватит! — прикрикнул, испугавшись, что правда сейчас умрет, и останутся они без «языка» у самой линии фронта. Здесь осталось-то всего ничего! Пару часов до темноты и пару по минному полю заветной тропкой проползти. А там свои, примут.
Лена смотрела на лейтенанта, а видела сотни точно таких же лиц, молодых, но войной искалеченных, превращенных в лица стариков. И дошло — русский. По-русски говорит, и поняла что говорит, да вот сил уже совсем не было ни ответить, ни порадоваться. Горько вдруг стало от четкого осознания — пришла, конец.
Ничего уже не чувствовала: ни голода, ни холода, ни боли. Все глуше они, все дальше и все ближе беспросветная темнота, за кромкой которой улыбается ей Наденька, смеется Надя, раскачиваясь на качелях во дворе родного дома. Тагир прикуривает самокрутку и усмехается: "будем живы, сестренка". Костя подмигивает ей и обнимает друга.
Откуда они там? — подумалось и понимание само пришло. Вспышкой озарения всплыло воспоминание — горящая машина.
"Я сейчас, сейчас", — прошептала им. Последнее осталось перед тем как уйти следом за ушедшими, теми, кто уже никогда не будет ни смеяться, ни усмехаться, ни обнимать наяву. Как и она.
— Мать вашу, нашатырь дайте! — потребовал лейтенант, не на шутку испугавшись, что умрет сейчас немка, им все планы обломает, а главное унесет с собой важную информацию.
Елабуга рядом присел, с брезгливостью рассматривая квелую, словно и, правда собравшуюся умереть, немку.
— Аптечку говорю! — рыкнул на него Андрей.
Тот нехотя подал и сплюнул с досады: да пусть сдохнет. Одной твари на земле меньше будет.
Лена смотрела на плавающее в серой пелене лицо лейтенанта и понимала, что выхода нет, кроме как рискнуть — не дойти ей самой, не передать документы Банге, потому что дошла. Объявил организм предел, а Бог видно ровно до этого леса ей жизни и отмерил.
— Ноль шестому, — прохрипела, давясь словами. В ответ Серегин подавился, глаза от ярости и возмущения огромными стали. Ткнул в ее сторону рукой, а от кашля внятно выразиться не может.
Лейтенант же замер: послышалось?
Елабуга к пленной поддался:
— Да она по-русски лопочет!
— Точно! Ах, ты сука! — выговорил наконец Серегин, ринулся к женщине, убить хотел, но лейтенант очнулся, откинул бойцов — Елабугу в одну сторону, Сергеева в другую:
— Тихо!
— Ты это, лейтенант, — тараща в растерянности глаза на него, закивал Воробей. — Послухай чего она, может по делу что?
— Ноль… Ноль шестому! — выдохнула Лена опять.
Андрей ее рывком приподнял, перехватил, чтобы ближе быть, понять что-то, услышать. А та хрипит как заведенная:
— Ноль шестому от Пчелы… Ноль шестому…
— Нашатырь, мать вашу! — заорал, почувствовав, что дело нечисто, как бы не на свою напоролись… и чуть не убили!
Остальные видно тоже это сообразили, притихли. Елабуга нашатырь достал, провел открытым флакончиком перед носом девушки. Та дернулась, глаза огромными сделались и в упор на лейтенанта смотрят:
— Документы для ноль шестого. Передай, лейтенант! Документы ноль шестому от Пчелы. Он знает. Еще, еще, лейтенант, ремень, — залепетала торопясь, пока в себе, пока еще соображает. — В нем документы.
Каретников хмурился, веко в тике дергалось — понять пытался, бредит она или он свихнулся — какой "ноль шестой" к ляду? Какой ремень?
— Ты кто? — рыкнул. "Только не говори, что своя, что разведка. Не поверю!" А сам уже уяснил, осознал — разведка, своя. И выходило что «ястребы» своих же угрохали в том леске. И они разведчицу мотыжили, поносили, словно тварь последнюю, не зная, что своя она. А чего молчала-то, чего?!!
— Не… не важно… Передай. Обещай… Ноль шестому от Пчелы… Ремень. Лейтенант… Внутренний… Под шинелью… В нем… его тоже… Обещай…
Мужчину скривило от отвратительности ситуации, от глупости такой пошлой и такой жуткой.
— Руки развяжи, — бросил Воробью. Тот, торопясь и больше затягивая веревку, все же распутал, но Лену от его дерганий опять повело, перед глазами потемнело. Уже не говорила — одними губами шептала: ноль шестому… ремень… документы… ноль шестому…обещай…
Каретников ее на землю аккуратно опустил, ремень снял, шинель распахнул. Второй ремень расстегнул, не сообразив еще, что же мокро, а к себе повернул, кровь увидел и на коже с внутренней стороны и на своих руках. Уставился тяжело на Серегина, словно он в том виноват. Мужчина головой качнул, замкнулся лицом: