— Доверься мне, — прошептал и стянул с нее гимнастерку, пока Лена соображала. Губы поцелуем накрыл и опять гладит, нежит, на постель клоня. Уложил на подушки
Сапоги свои скинул, ремень — к черту! Секунда и гимнастерка с исподним — туда же.
Целовать начал лицо, шею:
— Леночка…
Ладонь по ножкам скользнула, чулочки скатывая вниз.
— Коля…
— Тс. Не бойся, Леночка, доверься мне.
А самого дрожь пробирает от желания, голова кругом идет. Никогда ему еще так хорошо не было.
Чулки на пол улетели, за ними юбка. Девушка придержать ее пыталась, но Николай нежно, но упрямо убрал ее руки, стянул ненужную преграду.
Лена занервничала, ускользнуть попыталась, но он прижал ее осторожно, ладонями лицо обхватил:
— Тише, Леночка, тише моя хорошая, — в губы поцеловал, в щеки, лоб, веки.
Лена не понимала, что с ней творится. С одной стороны была возмущена до глубины души, потрясена. С другой стороны мучил стыд, страх, и одновременно волновали ласки, близость обнаженной груди Николая, даже дыхание его впивалось в нее сладкими иголочками. Отодвинуться бы, остановить, но сил нет. И так безумно хорошо чувствовать его рядом, от запаха до горячей кожи его ощущать.
Ладонь мужчины по талии вниз скользнула, вверх поднялась, живот теплом окутала. Лена замерла, боясь даже дышать. И страшно, что дальше, и стыдно, и любопытно и приятно. И хочется довериться ему без остатка, ведь с ним плохого быть не может.
— Коленькая…
— Леночка…
Николай осторожно ей плечи целовал, все ниже спускаясь. А потом вдруг отстранился — миг какой-то и все с себя стянул, к себе жену прижал. Лену парализовало, только внутри, словно птица забилась, а может, сердце опустилось?
Она на Николая смотрела, он на нее, и осторожно проникал под майку, желая стянуть ее.
Лена не сказать ничего не могла, ни отстраниться — забылась, потерялась от близости его нагого тела. Мужчина майку стянул с нее и прижал грудью к своей груди, нежно придерживая ее за спину. Лену выгнуло, ожгло. Вскрикнула, не заметив и, задрожала, а пошевелиться боится, только смотрит на Николая огромными от испуга глазами.
— Не бойся, Леночка, — прошептал — голос от страсти хрипел.
Взгляда от девушки оторвать не мог, рук отнять — так хороша казалась, что спасения нет — утонул, погиб, и не жаль. Бедра широкие, талия тоненькая, а кожа шелковая, и грудь что в его грудь упирается — чудо. Пистолет бы к затылку приставили — все равно бы не оторвался, рук бы не разжал. Сказали бы — возьмешь ее и умрешь, взял бы и умер потом, не раздумывая.
Губы поцелуем нежить начал, а ладонь к лону скользнула. Лена сжалась, закрутилась.
— Не надо, — зашептала. А в голосе страсть, спрятанная глубоко под стыд, страх перед неизвестностью. Он настолько остро и четко чувствовал ее, что казалось, слышит не только биение испуганного сердечка — каждый шорох мыслей. Это было необъяснимо и настолько прекрасно, что Николай понял, что до Лены он не был с женщиной — у него было только с женским телом.
— Я люблю тебя, Леночка, — прошептал в порыве, но вышло из глубины, как душой ее души коснулся и растворился в ней, сплелся намертво. — Я не смогу без тебя, Леночка, — прижал к ее щеке ладонь, умирая от наслаждения только оттого, что чувствует кожей тепло ее кожи.
Лена отстранялась, но не противилась, она смущалась, но сдавалась. Она пошла ему навстречу, обняла и самое страшное для него, причинить ей боль, превратилось в чудо для двоих.
Впервые за два года Лена и Николай спали довоенным в своей безмятежности сном. Спали, не разняв объятий, словно под защитой друг друга.
Санин поднялся по привычке рано утром. Осторожно высвободился от объятий Лены. Хотел укрыть и замер, вглядываясь в жуткие рубцы на спине — душу от их вида переворачивало. Николай сжал зубы и, подобрав одежду, на цыпочках выскользнул в другую комнату, оделся и вышел на крыльцо, хмурый, как грозовая туча. Закричать бы в небо: за что, сукины дети, ее-то за что?!
Закурил, по лицу желваки ходили.
Осипова выскользнула, встала напротив:
— Как ночку провели, Николай Иванович? Смотрю, невеселы. Плохо пригрела?
Миле бы молчать — понимала, но не могла с собой справится.
— Это не ваше дело, лейтенант Осипова, — одарил ее неприятным взглядом.
— За вас беспокоюсь. Не похоже, что ночь провели хорошо — как в воду опущенный вон. Не ту женщину выбрали, товарищ майор, — и шагнула к нему, руку сжала. — Со мной бы ты смеялся, а не хмурился, Коля.
Мужчина руку ее убрал, уставился тяжело:
— Границы не переходи.
— Какие границы, Коля, целовались ведь, — к нему потянулась и была отодвинула. — Плохо тебе с ней, майор, я же вижу! Вот и бесишься! — прошипела. — Шалаву пригре…
Санин втиснул женщину без всяких скидок в двери и процедил:
— Она жена мне, и ты знаешь об этом! Еще раз оскорбление в ее сторону услышу, выкину из батальона!
И отпустил, повернулся к ней спиной.
— Все при тебе Осипова: ни лицом, ни фигурой не обижена, не дура, но одним, самым главным обделена. Любить ты не умеешь.
— Я?! — возмутилась. Это она-то, которая сохнет поэтому бездушному, бессердечному почти два года?!
— Ты. Не умеешь. Ты не человека любишь, а себя в нем. Примериваешь и, если образ нравится, свой, его и любишь. Себя. Эгоистка ты. Ущербная. Жаль мне тебя, — и пошел вниз. Надо проверить, как дела в батальоне.
Осипова горло сжала от обиды. Постояла и в дом прошла: ладно Коленька, посмотрим кто из нас эгоист. "Устрою я тебе".
Сначала эту выгнать и попозорить, так чтобы близко подойти к майору побоялась. Жена — не жена — частности. Не стенка, в конце концов, пододвинется.
Занавеску отдернула и пнула стоящий у входа сапог, так что тот к другой стене улетел, бухнул, Лену разбудил. Она приподнялась, пытаясь со сна сообразить, что происходит, непонимающе на Осипову уставилась.
— Выспалась шалава?!… - взвилась та и смолкла. Вся гневная обличительная тирада куда-то испарилась от вида страшного тавро войны на груди Лены. Мила рот от ужаса зажала, к стене отступив.
Санина сообразила, что с лейтенантом не порядок. Одеваться начала — негоже без одежи беседы вести. Спиной к Миле повернулась — та вовсе по стеночке сползла от вида рубцов. Сидела и смотрела на Лену с ужасом, сожалением, виной и черти чем еще. Девушке не нравилось:
— Пойдем, поговорим, если хочешь.
Мила головой замотала, поднялась с пола в прострации и за занавеску.
— Постой, ты же поговорить хотела?
— Нет… Нет, извините, — покосилась смущенно и ушла.
Лена плечами пожала: странная. Чего хотела?
Но голову морочить не стала, тогда еще на вечеринке поняла, не в себе девушка. Жалко ее, но что с этим сделаешь? Не обижаться на нее точно.
Волосы пригладила, умылась из рукомойника. Эх, в баньку бы. Надо будет с девушками поговорить на эту тему, хоть с той же, лейтенантом Осиповой.
И улыбнулась: удивительное ощущение внутри, то ли гордости, то ли счастья более глубокого, о котором наведала. Ощущение прикосновения к чуду, тайне, которую только ей и Николаю доверили. Это и есть семейная жизнь? Это и есть быть замужней женщиной?